— Почему? — подзадорил Иван. Ему всегда нравились споры на общественные темы, в них он доискивался до главного.

— А при капитализме, думаешь, дурака валяют? Попробуй-ка — завтра же выгонят. Нет, сегодня тот герой, кто с недостатками борется.

— Верно, выгонят. У нас другие законы, человеку жить надо, а идеальными все сразу не бывают… Ну ладно, хватит! — спохватился он. — Помогите на тележку прибор поставить.

— Ты чего сам-то прикатил? Транспортные рабочие баклуши бьют, а это как раз их дело, — сказал Васильев. — Я бы на твоем месте и не поехал, уважать себя надо.

— Прибор я собирал сам. Почему же я не могу привезти его? — возразил Иван. — Никакого унижения не вижу.

— Так-то оно так, — согласился Васильев. — Я тоже, когда нужно, на себе волоку. Только вот квалифицированному человеку на побегушках быть не пристало. Унизительно это.

— Ты прав. Станок, верстак — вот наше место, — сказал Иван. — Но бывают исключения.

— Тут исключения могут быть все время. Если Кочкареву не понравился, он тебя так загоняет, что и квалификацию забудешь.

— Государство у нас одно, и порядки должны быть одинаковые.

Васильев повернулся к Ломову:

— Ну, что с ним поделаешь? Ни с чем не хочет соглашаться!

— Да что вы шумите? — сказал Ломов. — Давай-ка лучше ему поможем.

Вместе они не без труда поставили прибор на тележку и вывезли его на улицу.

— Черт бы побрал эту махину! Радикулит у меня, согнешься, а разгибаться — хоть на крик кричи. — Перекособочившись, Васильев схватился за поясницу.

— Ну спасибо, ребята. Я поеду, — сказал Иван и потянул тележку за собой.

Комнату заливало осеннее солнце. На полу отражались квадраты окон. Куницын и Геннадий Сухопаров, недавно поступивший на работу слесарь, склепывали каркас. Сухопаров осматривал каждую заклепку, тщательно сдувал с каркаса мусор. Куницын, не выносивший медлительности, глядя на него, злился.

— Ты, как дятел, стукнешь клювом и смотришь, не случилось ли чего? Тот хоть корм выискивает, а ты-то что? — ворчал он.

Руки его были все в шрамах и ссадинах, большой палец левой руки, разрубленный когда-то зубилом, теперь раздваивался на две равных половинки, напоминая овечье копытце. По рыжей голове словно промчался вихрь, развалив волосы в разные стороны. В одной руке он держал металлическую линейку, в другой — «чертилку». Когда она мешала ему, он брал ее, как портной булавки, в рот, отмерял линейкой нужную длину, потом проводил черту, сверлил дрелью дырку и кричал Сухопарову: «Шей!», что означало: «Давай заклепывай». Тот не торопился. Куницын толкал его кулаком в бок:

— Поворачивайся!

Сухопаров морщился, огрызался, но все-таки убыстрял темп. Разные по характеру, они постоянно спорили, но никогда не обижались друг на друга.

Был здесь и Кочкарев. Он дотошно проверял электромонтаж, склоняя голову то направо, то налево. Редкие его волосы падали на блестевшую лысину, сползали на глаза. Подошел Иван, рассказал подробно о разговоре с Васильевым. Он уже знал, как надо исправить изъян, и протянул Кочкареву набросок, который держал в руке.

Лохматые брови Никанора Никаноровича сошлись на переносице.

— Это я решу сам. А вы вот что — отвезите-ка в электроотдел для ремонта муфельную печь.

Буданов вскипел:

— Я готов выполнить любую черновую работу, но издеваться над собой не позволю!

— Значит, отказываетесь? — Кочкарев неожиданно улыбнулся и, не прибавив ни слова, постукивая каблуками, зашагал к выходу.

В мастерскую вбежал Ремизов.

— Петухов был прав! — возбужденно закричал он. — Все наше собрание пошло насмарку.

Он размахивал листом бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Иван пробежал глазами страницу. Это был проект решения прошедшего собрания. «Поднять дисциплину», «повысить производительность», «улучшить качество», «снизить брак» — мелькали слова.

— Ну и что такого? Все правильно, — сказал он.

— Как правильно? — снова закричал Ремизов. — Это называется — с больной головы да на здоровую… И дисциплина, и качество нам, а Кочкареву что? О нем в решении ничего не записано. А где же правда, разве мы ее не говорили? Нет, Петухов был прав: собраниями ничего не добьешься.

Обескураженный Иван не знал, что и сказать.

— Это ж только проект, — пробормотал он. — Что упущено, можно добавить. Вот будет собрание…

— Опять собрание? Ты партийный — и валяй, а с нас хватит! — Ремизов с досадой сдвинул кепку на затылок, на открывшемся лбу около волос осталась красная полоса. — В дураках оказались, толку никакого…

— Кто сказал: никакого?

— А это… — Ремизов указал на решение.

— Тьфу, далось тебе решение!

Иван понимал, что для беспокойства Ремизова есть основания. В решении на первый взгляд все было правильно. Но при тщательном изучении оказалось, что ничего конкретного в нем действительно нет. «Поднять производительность», «улучшить качество» — это общие слова, а требовалось выполнение конкретных задач. Их-то и нужно было подчеркнуть, и Буданов решил, что при первом же удобном случае внесет дополнения, поставит перед коллективом конкретные задачи и предложит развернуть социалистическое соревнование.

А на другой день в мастерскую вошла Галя и объявила Буданову, что его вызывает секретарь партийной организации института профессор Прутиков. Иван снял халат и надел пиджак — с профессорами он никогда не встречался, хотя питал к ним глубокое уважение. Когда на заводе его вызывали в партком, он входил туда запросто, там все было привычно, он откровенно высказывал свои мысли, отстаивал убеждения. А тут брала какая-то оторопь. Надо было идти в лабораторию, в незнакомую обстановку. Многочисленные объявления, развешанные на стенах коридора о защите диссертаций, симпозиумах, коллоквиумах с трудно выговариваемыми названиями тем и проблем воспринимались им как что-то таинственное и недоступное, перед чем он по-мальчишечьи робел.

В корпусе ему сказали, что Дмитрий Яковлевич Прутиков работает на втором этаже. Он поднялся туда и с внутренним трепетом открыл блестящую белую дверь. Вдоль комнаты стояли длинные узкие столы с многоярусными полками, заставленными аппаратурой, колбами, пробирками и разными склянками. Около широкого окна за небольшим письменным столом сидел человек в белом халате. Увидев Ивана, он поднялся и быстро пошел навстречу. Невысокого роста, подвижный, с большой головой и маленькими глазками. Иван сел и осмотрелся. На одном из столов по причудливо изогнутым стеклянным трубкам аппарата циркулировала какая-то белая жидкость. Она поднималась вверх, попадала в стеклянный сосуд, кипела, пузырилась, потом снова поднималась и лилась по многочисленным изгибам. Попадала в трубку меньшего диаметра, оттуда каплями стекала в подставленную колбочку с другой жидкостью и моментально окрашивалась в зеленый цвет. Аналогичный опыт шел рядом на таком же аппарате. Только капли, попадавшие в жидкость, окрашивались не в зеленый, а в бурый цвет. После Иван узнал, что аппарат этот ученые называют «Парнасом», а перекрашивание жидкости в зеленый и бурый цвета свидетельствует о содержании в растениях азота и фосфора. Но пока он с изумлением глядел на миловидных девушек, то и дело заносивших в толстые тетради какие-то записи. Они работали молча, сосредоточенно, их белые халаты, проеденные щелочами и кислотами, были в дырочках, словно простреленные дробью.

Прутиков, сомкнув руки, положил их на стол, взглянул усталыми глазами на Ивана и поинтересовался, где тот работал раньше и почему перешел в институт. Спрашивал вкрадчиво, поглядывая то на свои холеные руки, то на Ивана. Тот отвечал ему охотно и откровенно. Когда Иван замолчал, Прутиков разомкнул руки и тихо заговорил, глядя прямо в его глаза:

— У нас производственный разворот не тот и заработки не те. Не понимаю, какой вам был резон с завода переходить сюда?

Иван хотел было пояснить мотивы своего перехода, но внезапно почувствовал, что профессора это мало интересует.