— Я старался… — голос его сорвался. В глазах было столько беспомощности и растерянности, что Голубеву стало жаль его. — Что же теперь? — прохрипел Кочкарев, увидев, что взгляд главного инженера подобрел.

Голубеву самому досаждало это письмо, и он уже подумывал, как скорее исчерпать инцидент.

— Приборы закончил? — спросил он.

— Да, — пролепетал Никанор Никанорович, белый как полотно.

— Сдай их в лабораторию.

Видя, что Кочкарев совершенно разбит, Голубев сообщил, что есть распоряжение дирекции о премирование технических работников за успешное строительство вегетационного домика, оранжереи, а также за изготовление приборов, и он включает Никанора Никаноровича в список премированных.

Еще минуту назад Кочкарев был безжалостно свергнут с небес на землю, и вот теперь он почувствовал, как в него вливается живительная сила. Лицо вновь обрело краски.

Голубев любовался произведенным эффектом, он любил миловать.

— Приборы сдать сегодня же! — требовательно повторил он.

…И все-таки он беспокоился: в газетах все чаще мелькали статьи об инициативах коммунистов. «Может, Буданов и прав? — сверлила мысль. — Может, письмо попадает в самую точку?»

Потом к нему зашел Уверов и как бы между прочим сказал, что, по его мнению, рабочие во многом правы, что следует подумать, не поставить ли на место Кочкарева кого-нибудь другого, например механика машинного зала Мишакова, который, хотя и работает недавно, успел сделать многое. У него производственный опыт, несомненные организаторские способности.

— Начальник зала Иваков в восторге от него, — добавил Уверов. — Конечно, дело ваше, — тут же поправился он. — Я к слову, решайте сами.

У Голубева, безусловно, была полная свобода действий. Ученые в его дела не вмешивались, заместители директора тоже. Но тем тяжелее казалась ему создавшаяся ситуация. Раздумывая, как поступить, он тянул время, хотя уже была создана компетентная комиссия. Более того, он был ее председателем.

Шел ученый совет. Директор института выступал с докладом. Он долго говорил о достижениях научной мысли в их институте, о той пользе, которую приносят многочисленные лаборатории сельскому хозяйству страны.

Для сидевшего в зале Буданова все, о чем говорил директор, было необыкновенно интересно. Он сожалел порой, что лишь косвенно причастен к важному научному процессу, а не является его прямым участником — для этого требовались немалые знания, которых у него, увы, не было. Но мысленно Иван цеплялся за старую истину: «Каждый на своем месте может творить чудо», — и она спасала его. Он представлял мастерскую совсем иной, не беспомощно-кустарной, а технически высокооснащенной, в которой создаются основы для любых научных экспериментов и открытий. Конечно, в таком случае пришлось бы работать не вслепую, как они работали до сих пор, а в самом тесном контакте с экспериментаторами, которые вооружат их научной идеей. Такой, нарисованный воображением вариант предполагал и иной уровень рабочих мастерской — коллектив, творчески мыслящий.

С трибуны уже говорил Голубев. Он остановился на самом узком участке деятельности института — экспериментальной базе, важном, как он сказал, подспорье в развитии науки. Потом повел речь о каких-то заказах и поставщиках нового оборудования, о срыве графика проведения опытов, раскритиковал неоперативность снабженцев. В конце речи Голубев заверил ученых в том, что весь технический персонал института, в том числе и мастерская, повысят требовательность к себе и обеспечат ученым бесперебойность в их работе.

Голубев хотел было сойти с трибуны, когда вдруг поднялся Буданов и громко спросил, почему до сих пор не рассмотрено письмо рабочих из мастерской. Вопрос прозвучал остро и требовательно. Голубев смутился. Сбивчиво объяснил, что не выкроили пока времени, но завтра же вплотную займутся этим вопросом.

Голубев знал, что, если по письму не будет принято радикального решения, Буданов не остановится ни перед чем. И на него, главного инженера и председателя комиссии, ляжет основная ответственность.

— Видите ли, — нимало не смущаясь от того, что он оказался в центре внимания всего зала, продолжал Буданов, — я сейчас болен и приехал на ученый совет специально, чтобы услышать от вас ответ публично. Если комиссия начнет работу немедленно, то я прерву больничный и выйду на работу завтра же. Вы прекрасно знаете, что от работы комиссии зависит судьба не какого-то одного человека, но всей мастерской как экспериментальной базы института.

— Нет, завтра приезжать не следует, — сказал Голубев, стараясь казаться объективным. — Уж, если хотите, приезжайте послезавтра, это будет наверняка…

Руднева не заметила, как и когда Буданов вошел в зал, и была удивлена его появлением на ученом совете. Как только кончилось заседание, она стала пробираться к нему сквозь толпу.

Иван увидел ее и остановился, ожидая, пока она подойдет.

— У меня к вам официальный разговор, — не остыв еще от своего выступления, выпалил он. — Вы не забыли ваши общественные обязанности?

Раиса, собиравшаяся похвалить Ивана за то, что он поднял вопрос о письме, насторожилась:

— Не понимаю, о чем это вы?

Иван почувствовал свою бестактность.

— Извините, я чересчур взволнован… Помните, на собрании в мастерской мы, рабочие, говорили о важном для нас деле, которое до сих пор остается без внимания? Вы же… — он хотел сказать: «профсоюзный деятель», но, сдерживаясь, не договорил.

— Вы имеете в виду собрание, на котором критиковали Кочкарева?

— Я имею в виду социалистическое соревнование, — уточнил Иван. — Понимаете, оно нужно нам не только для того, чтобы поднять производительность: оно дисциплинирует, формирует человека, очищает от всего плохого. А так ведь, чего доброго, превратимся в обывателей.

— Я согласна с вами, — заражаясь его горячностью, ответила Раиса, — но не думайте, что я ничего не делала. Я говорила с Кочкаревым, но он считает сам и успел уже внушить всем, что у нас, мол, не серийка, не завод, а экспериментальная мастерская. Его доводы показались вескими. — Раиса развела руками: — И дело затормозилось.

— Я сам понимаю, где собака зарыта. Потому-то и навалился сегодня на Голубева.

— А теперь на меня напираете, — улыбнулась Раиса.

— Простите, — смущенно засмеялся Иван. — Терпел, терпел, сегодня приехал сюда и не в меру разгорячился.

— Ничего… Это полезно было услышать и Голубеву и мне, а то ведь мы сами не раскачаемся.

Раиса не могла не чувствовать себя виноватой. Она должна была использовать единственно верный путь: обратиться за помощью к Попову, с которым была в хороших отношениях еще со времен дружбы с ним ее отца. Владимир Алексеевич любил рабочих. Когда-то в молодости сам был рабочим и еще теперь, при случае, восторженно рассказывал о тех временах. Раисе вспомнилось, как однажды на комсомольском собрании он выступил с речью, в которой сетовал, что у них в институте нет энтузиазма, который отличал комсомольцев тридцатых годов.

Руднева очень сожалела, что сегодня он не был на ученом совете и не слышал Буданова: недавно уехал в длительную заграничную командировку для ознакомления с работой зарубежных биологических институтов. Сейчас она хотела успокоить Ивана, подбодрить его.

— Давайте действовать вместе, — тепло, по-дружески сказала она, коснувшись его руки. — Мне кажется, нас поддержат и Уверов, и Попов, да и Прутиков, я думаю, тоже…

После неожиданного выступления Буданова на глазах у всего ученого совета Голубев не считал более возможным оправдывать или защищать Кочкарева. Впрочем, он еще колебался, взвешивал и анализировал доводы «сторон», но окончательное решение пришло внезапно, само собой.

На следующее утро позвонили из лаборатории. Научный сотрудник Власова, едва не плача, сообщила ему, что прибор, который Кочкарев прислал из мастерской, не пригоден для опытной работы. Женщина была в отчаянии.

Голубев опустил трубку и тут же набрал номер Уверова, а затем Прутикова и попросил их обоих зайти к нему по делу Кочкарева. Вскоре все были в сборе.