Поэтому я здесь один и, будучи единственным режиссером, обязан находиться всецело в распоряжении Форсайта. Что автоматически делает меня местным документалистом-хроникером, и неважно, способен я на это или нет.

Учиться новому никогда не поздно.

Поздним утром я отправляюсь на дальний берег озера в гребной лодке; ее медленно взрезающий неподвижную воду нос — будто V-образное искажение на черной стеклянной поверхности времени. Когда ветер дует в нужную сторону, над водой плывут звуки скрипки. Мне бы хотелось заморозить это мгновение вместо того, чтобы это мгновение морозило меня. Когда я схожу на берег, небо уже плюется обжигающе холодным дождем. Я привязываю лодку к причалу Форсайта, а потом залезаю на мостки — сумка с камерой перекинута через плечо, штатив зажат в руке словно дубина.

Мне слышно, как слева, скрытые брезентом, трудятся приглашенные Форсайтом рабочие, люди, которые, должно быть, забыли о бетоне больше, чем любой из нас когда-либо будет знать. Надо и их тоже проинтервьюировать, спросить, не кажется ли им непривычным делать бетон по заветам римлян. Не мечта ли это, случайно, для специалистов по бетону, или они вообще о таком не задумываются и просто пытаются хоть ненадолго сохранить свои семьи.

Форсайт привез сюда тонны вулканического пепла в стальных грузовых контейнерах. Вот в чем секрет прочности римского бетона: они превращали измельченный камень обратно в цельный. Поэтому многие римские арены и акведуки сохранились до сих пор, хотя прошло две тысячи лет, а среднестатистическая дорога разваливается за десяток.

Как и всегда, Форсайт тепло меня приветствует. Он всех приветствует тепло, а я, проведя несколько лет в Лос-Анджелесе, достаточно насмотрелся на притворную теплоту, чтобы научиться замечать разницу. Он искренен. Дополнительно располагает к себе то, что Форсайт родом из Австралии и до сих пор не утратил яркого симпатичного акцента.

Он одет в толстую водолазку и со своими всклокоченными волосами и вчерашней седеющей щетиной на квадратном лице напоминает искателя приключений, которому самое место на Маттерхорне. Но эта гора — из тех, что он пропустил. А вот Эверест, Денали, Килиманджаро и кое-какие еще он из списка уже вычеркнул.

В одном только Колорадо почти шестьдесят вершин выше четырнадцати тысяч футов, и Форсайт покорил больше половины из них. И при этом каким-то образом отыскал время, чтобы основать почти двести двадцать компаний. Одними он управлял, другие продал, не оправдавшие надежд закрыл, приобретя полезный опыт, и в процессе заработал шесть миллиардов долларов. До сих пор не могу понять, как такое возможно, даже если живешь на свете уже шестьдесят с лишним лет. Бывают дни, когда мне кажется, что самое большое достижение в моей жизни случилось, когда я надел пару одинаковых носков.

— О чем поговорим сегодня? — спрашивает он, пока я устанавливаю камеру.

Я долго готовился к этому. Как любой хороший режиссер-документалист, я пытаюсь быть бестелесным голосом, который задает вопрос и умолкает, чтобы не мешать.

— Почему вы не спасаете собственную жизнь?

Кажется, я застал Форсайта врасплох. Любое его действие фотогенично. У него красная обветренная кожа, и ему в ней чертовски удобно. Форсайт никогда не прятал морщины — если ты не сражаешься, то не можешь проиграть.

— А почему вы считаете, что я этого не делаю?

Какое-то время я молчу, потому что свое слово решила сказать погода. В разговор вмешивается треск и рокот очередной грозы, налетевшей с яростью мародера и стучащей в окна холодным дождем.

— Риск. Здесь, наверху, вы куда более уязвимы, чем могли бы быть, если бы вложили в это свои деньги.

— А-а. Бункерная ментальность, — говорит он. — Я видел чертежи. Я знаю пару компаний, которые ими занимаются. Я знаю нескольких выскочек, которые их себе построили, и удивлюсь, если среди моих знакомых не найдется еще нескольких, которые об этом помалкивают. Но все они сделали это за много лет до того, как случилась Исландия. Теперь кажется, что они были дальновидны, но на самом деле они боялись собственной тени.

Можно сказать, что и он сейчас выглядит дальновидным. У него пять резиденций по всему миру, от Сиднея до Сиэтла, но эта, к югу от Вейла, расположенная у озера на высоте восемь тысяч двести футов над уровнем моря, всегда была его любимой. За пятнадцать лет он выкупил у своих соседей владения вокруг озера. Шестнадцать домов, и все они теперь принадлежат ему. Гостевые дома, привилегии для работников, одолжения для ушедших в отпуск друзей, активы — они становятся тем, чем он пожелает.

— Как-то один строитель попытался и мне впарить бункер. На бумаге они кажутся очень удобными. Но мне это никогда не было интересно. Можно, конечно, отгрохать себе такой благоустроенный подземный комплекс, что в нем будут театр на двадцать четыре зрителя и гараж для всех машин, на которых ты надеешься однажды снова разъезжать по земле. — Кажется, это его одновременно забавляет и озадачивает. — Но ведь в конечном итоге это все равно яма в земле, разве нет?

Хотя я его и понимаю, мне все равно кажется, что Форсайт избрал на удивление неамбициозный способ провести то, что с большой вероятностью окажется последними днями его жизни. Он не эгоистичен, но здесь, у озера Вапити, его мышление выглядит нехарактерно мелким.

— Тогда почему вы не воспользуетесь своими существенными ресурсами, чтобы попытаться помочь остальному миру выбраться из этого кризиса? — «Вместо того чтобы обеспечивать нескольким десяткам привилегированных гостей все возможные удобства в самом дорогом хосписе на планете», — мог бы добавить я, но не делаю этого.

Этот вопрос вызывает у Форсайта смех, но веселья в нем — процентов двадцать. Остальное — чистейший неприкрытый фатализм, редкость для человека, который, выступая на публике, всегда казался мне абсолютным оптимистом.

— Ресурсы должны использоваться людьми, которые знают, что делают. Но проекты такого масштаба, о котором, как мне кажется, вы говорите, могут затевать только правительства. Думаю, вы уже видите, в чем проблема.

С улицы доносится такой мощный раскат грома, что я боюсь, как бы он не запорол нам звук.

— Помните, когда в Майами-Бич начались регулярные проблемы с наводнениями? — продолжает Форсайт, как только гром стихает. — Это был настоящий тревожный звонок. А канцелярия губернатора отреагировала на него тем, что запретила использовать словосочетание «изменение климата» в официальных документах. Я видел слишком много таких вот ничтожеств на должностях, к которым их никогда не должны были подпускать, чтобы сохранить хоть какую-то веру в их способность хоть с чем-нибудь справиться… а особенно с тем, к чему они не могли готовиться несколько лет подряд. — Он качает головой, и в этом движении ощущается невыносимая печаль. — Эти люди не способны принять вызов. Они умеют только назначать крайних. В этом они мастера.

А теперь — улыбка. Знакомая улыбка Ропера Форсайта. Ему сойдут с рук какие угодно слова, если их сопровождает эта обезоруживающая улыбка.

— Я ничего в жизни не добился бы в одиночку, и уж тем более не добился бы, если бы связывался с неудачниками. А теперь я слишком закостенел, чтобы менять свои привычки.

Он устремляет пытливый взгляд на камеру — нет, дальше, на меня самого, местного документалиста, бездарно проваливающего задачу не мешать интервьюируемому.

— Вы не хотите брать на себя ответственность за то, чего, по-вашему, я лишаю весь мир? — спрашивает он. — Вы ведь должны уже были понять, что дело тут не во мне. Дело в вас.

Контекст; нам стоит поместить то, чем мы здесь занимаемся, в надлежащий контекст.

Документальные фильмы обречены на безнадежную битву с тем фактом, что ни одно событие не случается в вакууме. Ничто не начинается само по себе, ничто по-настоящему не заканчивается. Мы всего лишь самовольно заключаем в скобки избранные отрезки времени и рассматриваем относящиеся к ним события и людей, ошибочно полагая, будто они изолированы.