Он взаперти, он в строгости затвора,

А если чувство в нём заговорит -

Оно раскрепостит, взметнёт его; но скоро

Он вновь себя к цепям приговорит.

Франц Грильпарцер «Король».

Всё, что на земле душа желала,

Обрету я у твоих колен.

Мориц Гартман.

И в этот день я ни за что не хотела идти домой. О школе я молчу, там я не появлялась уже месяц, но моей тётке было плевать, мне тоже.

Как обычно, я пошла в парк, что находился возле Театральной площади, идти долго, зато меня никто не увидит лишний раз, а это плюс. Парк Горького я не любила и никогда там не оставалась — слишком много народу, да и находится неподалёку от моей школы.

Было уже тепло на улице, не то, что два месяца назад, когда я оказалась в этом городе. Тогда мне пришлось мёрзнуть на улице, пока любимая тётя Люся принимала своих гостей. Я ходила по квадратам аллей всё быстрее и быстрее, чтобы согреться. Март был не из жарких.

Теперь хорошо, я комфортно чувствовала себя в своей одежде, тем более что она у меня единственная. Старые добрые джинсы, красный с чёрным тёплый свитер и, если совсем пригревало, то белая футболка. Ещё у меня было пальто, но сейчас в нём жарко. Единственное, что меня мучило — это ботинки на толстой подошве. В них чувствовал себя странно при температуре в 25 градусов.

Но сегодня было, по-моему, ещё жарче.

Я села на свою любимую скамейку и подумала, что денёк — лучше придумать нельзя. Небо чистое, солнце, никаких признаков или намёков на дождь. А это значит — сиди себе и отдыхай весь день, нигде не прячься по магазинам и подъездам.

Я запрокинула голову и посмотрела наверх, лучи подмигивали мне через молодую листву деревьев.

Да, аттестат о полном среднем общем образовании не видать мне, как своих ушей.

Я боялась задумываться над этим, но в моей ситуации это был единственный выход. Раньше я училась, как все нормальные семнадцатилетние девушки, оканчивала школу, да и довольно сносно — троек не намечалось.

Ну, а потом всё это произошло…

Мы с мамой жили одни, отец ушёл, когда мне было лет двенадцать. Она работала в типографии на сложных и огромных станках. Мне всегда было жутко смотреть на них даже издалека.

В январе она получила травму, не совместимую с жизнью, работая как раз на этих станках.

Подробностей я так и не узнала, вот только после этого осталась совсем одна и, наверное, до сих пор не поняла этого. Как несовершеннолетнюю сироту меня органы опеки и попечительства передали тёте Люсе, живущей в другом городе. Я была не против, так как почти не знала эту сводную сестру матери, да и тогда мне казалось, что с кем-то теперь будет легче, чем одной.

Всё это время я вспоминала, как сон. Так и казалось, что я сейчас дёрнусь, проснусь, а на самом деле ничего этого нет и за окном декабрь.

Но был и переезд к тёте Люсе.

Сначала она показалась мне жизнерадостной, весёлой женщиной лет сорока пяти, а потом я поняла, что это за веселье.

Она оказалась алкоголичкой, которая по праздникам (а это почти всегда) устраивала вечеринки с толпой мужиков. В такие дни и вечера мне и приходилось наматывать километры по дорожкам парка и тротуарам города.

Меня её кавалеры не воспринимали за объект вожделений, слишком молодо я выглядела. Только её жирный сыночек, дебил-переросток Антон, явно насиловал меня в своих мечтах.

Он издевался надо мной, что я такая маленькая, но смотрел, как на девочку с его липких, затёртых журналов для мужчин. И ещё эта постоянная полуулыбка — полуухмылка на его лице. Она была явно недоброй.

Я чувствовала постоянную опасность, находясь дома, поэтому и перестала бывать там. Гулянки, пьянки, Антон, который вот-вот начнёт зажимать меня по углам — всё это я чувствовала своей кожей. И ещё я знала, что когда меня будут насиловать или, того хуже, убивать, никто мне не поможет, особенно пьяная тётушка.

Мне страшно было возвращаться туда. Волосы шевелились на затылке, когда я думала об этом. Я боялась купаться в душе, когда дома был Антон, а он сидел дома постоянно, двадцатипятилетний верзила не работал. Я боялась ложиться спать, раздеваясь. Боялась остаться дома один на один со своим братцем, и это чувство постоянно нарастало.

В конце концов, я перестала ходить в школу, потому что после неё не шла домой готовить уроки на следующий день, а просиживала в парке вместо этого.

Сначала там на меня никто не обращал внимания, потом выгуливавшие собак начали удивлённо смотреть. Ещё бы — какая-то девочка каждый день торчит в парке и не уходит до вечера.

До позднего вечера.

Я сообразила, что это небезопасно и стала разбавлять парк улицами города, гуляя по ним бесцельно, глядя на витрины магазинов, на машины, автобусы.

Иногда я стояла на остановке и делала вид, что тоже жду автобуса. Мне это особенно нравилось. Так хорошо вдруг представить себе другую жизнь.

Вот ты спешишь домой в уютную квартиру, уставшая после работы — маршрут№ 83; а вот ты явно собралась на праздник и вся в предвкушении дня рождения подруги в компании — маршрутное такси 45; а вот ты с парнем, с любимым парнем, он держит тебя за руку, вы едете к нему на квартиру… — маршрут 21.

Я наблюдала за людьми, и мне казалось, что я угадываю их жизнь, их судьбу и мысли. Это развлекало меня, и время у остановок летело быстро, если не было слишком холодно.

Сама я никуда никогда не ездила, не знала даже, где находятся все эти районы и уголки, куда торопились люди. Для меня существовали только таблички с надписями, ничего не значащими: «Темерник — Ц. рынок», «Ж.д. вокзал — Стартовая» и ещё много таких же.

Возвращаясь поздно ночью, я попадала совершенно в другой мир. У тёти Люси часто было две крайности: либо за здравие, либо за упокой. Или слишком весело, или ругань стояла страшная, скандал и драка.

Стараясь быть незаметнее мыши и перехватить что-нибудь поесть и лечь спать, чтобы меня не увидел Антон, я прокрадывалась в квартиру.

Очень скоро после переезда я заметила, что мои вещи стали исчезать. На вопросы тётя Люся вытаращивала свои огромные глаза, гордость её и моей мамы, и говорила, что она понятия не имеет, о чём я говорю. Я же подозревала, что она их потихоньку пропивала.

Просидев в парке до полудня, я чуть не испеклась, так жарко сегодня было. Пришло время прогуляться по улицам города. С каждым днём я увеличивала на один квартал свои прогулки то в одну, то в другую сторону, благо город был большой.

Я старалась не задумываться о том, как я буду жить дальше. Пока инстинкт самосохранения довлел надо мной, но сомневаюсь, что это ненормально.

Я всё чаще думала о том, что нужно к кому-то обратиться за помощью, что так дальше быть не может… Но меня и останавливало многое. Например, в школе меня сразу не приняли одноклассники. Я слишком выделялась на их фоне, а это не терпелось в их кланах. Я не была ни модной, ни стильной. Многие парни смеялись над моим именем, над моей внешностью. Они называли меня пятиклашкой, Глашей и так далее. Никогда не думала, что я буду ненавидеть своё имя и комплексовать оттого, что не выгляжу на свои года. Моё имя мне раньше нравилось, а из него сделали какое-то глупое прозвище. Мама всегда называла меня Аглая и больше никак. Старинное имя, говорила она. Так звали мою прабабушку, я её помню — она пекла очень вкусные блины, играла со мной в карты и давала поносить свои бусы. Какие-то солнечные воспоминания о ней остались.

Конечно, меня сильно задевало то, как все смеются над моей внешностью. По сравнению со сверстницами я, конечно, была совсем другой. Если они пользовались популярностью у взрослых мужчин, и их принимали за женщин, то обо мне этого сказать было нельзя. Я выглядела очень юно, никакие парни не обращали на меня внимания. Но даже не это заставило меня бросить школу. Это бы я стерпела, хоть и было неприятно.