Ноэль уселся на скамейку. Новое убеждение, к которому он только что пришел, должно было бы привести его в отчаяние. Но вместо этого он испытал смутное облегчение, потому что теперь снова мог думать о Бэль, как о той, прежней, говорившей: «Если я когда-нибудь тебя разлюблю, то непременно скажу, если сам не догадаешься…».

На ум пришло последнее возражение. Он прекрасно вспомнил, что Бэль сказала комиссару, что провела вечер 4-го у ложа матери, без какого-либо иного уточнения. Доктор действительно мог пойти на попустительство, чтобы спасти репутацию хорошенькой клиентки благой ложью, но, когда его станет допрашивать полиция, заговорит совсем по-другому… Он отогнал это подозрение, как и все другие, отнеся его на счет своего ужасного воображения, становившегося то верным его союзником, то самым плохим советником.

Молодая, нежно обнявшаяся парочка, уже довольно давно слонявшаяся поблизости, направилась к «его» скамейке. Он встал и, руки в карманы, согбенный под грузом мыслей, поплелся в направлении улицы Май.

Дом благоухал запахом варенья, что окончательно рассеяло его последние сомнения.

Ведь невозможно себе представить, чтобы Бэль спокойно склонялась над медными тазами, если убили ее любовника…

— Купил тебе американских сигарет, — застенчиво сказал Ноэль Бэль в поезде, неспешно уносившем их в столицу.

Бэль хлопнула ресницами в знак благодарности и протянула руку. Убирая свою, Ноэль умышленно коснулся ее колена, и, как всегда, крепкая его округлость возбудила его.

Бэль открыла ногтем протянутую ей пачку и вытащила сигарету.

— Рад, что твоя мать спасена, — снова вполголоса заговорил Ноэль. И, почти невольно, добавил: — Я ходил к доктору Бергу. Он меня совсем успокоил.

Бэль прикурила от зажигалки.

— Ах! — сказала она.

И окуталась клубом дыма:

— Так ты встречался с Бергом?

Ни малейшей тревоги в голосе. Лишь капелька удивленного интереса.

— Когда же?

— Сегодня после обеда. Почувствовал, что ты встревожена, и… подумал, что от меня-то он правду не скроет.

— И что он тебе сказал?

— Ничего особенного. Что твоя мать до ста лет доживет и попросил передать его почтение «очаровательной мадам Мартэн».

— Всегда подозревала, что он питает ко мне некоторое влечение, — сказала Бэль.

— Как, он тоже?..

Бэль широко раскрыла глаза:

— Тоже? Что ты хочешь этим сказать?

Еще спрашивает! Пуще того, удивляется даже. А ведь начальник поезда галантно открыл перед ней дверь вагона, а двое пассажиров, сидящих в другом конце купе, с самого Пон-де-л’Иля не отводили от нее пристальные взгляды.

Ноэль откинулся на спинку сиденья. В нем боролось столько противоречивых чувств, что он сам был не способен в них разобраться, а главное, разобраться в Бэль. Иногда, когда она была такая безмятежная, столь похожая на прежнюю Бэль, он мог бы поклясться в ее невиновности. Но в другие моменты мадам Гарзу, доктор Берг и даже Роз казались ему участниками огромного заговора, направленного на то, чтобы ввести его в заблуждение.

— Смотри-ка! — сказала Бэль, когда они входили во двор. — Кто-то приходил и ждал нас.

Действительно, по огромному количеству окурков, разбросанных около лестницы, можно было подумать, что кто-то долго сидел здесь и курил, поджидая их.

«Комиссар!» — первая мысль, что пришла Ноэлю на ум. Но, когда он открывал дверь мастерской, его внимание привлек мятый клочок бумаги, валявшийся на полу. Он поднял его. На нем красовалась только накарябанная карандашом фамилия: «Клейн».

— Хотелось бы мне знать, чего он от нас хотел… — сказал он. — Раз так долго нас ждал, небось за деньгами приходил.

Клейн, вечно полуголодный, богемный и талантливый (Ноэль говорил про него — «гений») парень, притаскивался к ним примерно через каждые три недели, один выпивал целую бутылку спиртного, «занимал» два-три луидора, а затем нетвердым шагом удалялся в темную ночь, направляясь к мансарде, где ждала его несчастная девочка, на которой он прошлым летом женился.

Бэль кинула шляпу в кресло и сняла пальто.

— Помочь? — вяло предложил Ноэль.

Она стояла на корточках перед радио и не удостоила его ответом. Потом встала и исчезла на кухне. По тому, как она накрывала на стол, он понял, что она еле сдерживает нервы.

— Поймай-ка лучше Друатвич! — крикнула она ему спустя некоторое время.

Друатвич передавал органный концерт, а Лондон — последние известия.

— Попробуй поймать Фалкирк…

«Так и думал! — горько подумал Ноэль — Тишины боится…»

Они покончили с ужином меньше, чем за четверть часа, едва обменявшись десятком слов.

Она поднялась из-за стола первой.

— Что, работать не собираешься? — спросила она.

Тогда он тоже вышел из-за стола. Она стояла вплотную к нему, еще не освободившись от белого фартука, который надела, как только вошла домой.

— Не собираюсь, — ответил Ноэль.

Его руки невольно прикоснулись к ее телу. Он притянул ее к себе:

— Начинаю вот даже себя спрашивать… Можно подумать, что ты стала меньше меня любить…

Жалкие слова, столь неспособные выразить его внутреннее смятение! Но, не желая его выказывать, он выбрал их умышленно.

Бэль попыталась вырваться.

— Нет… — сказала она. — Не сейчас.

Он продолжал настаивать.

— Почему?

С тех пор, как он почувствовал, что его преступление ускользает от него, он желал только, чтобы его утешили, стремился забыть прошлое хотя бы на час. Бэль ему не изменяла. Да если бы и изменила, все равно была бы ровно так же нужна ему. Ведь любят не за то, что тот, когда любишь, что-то дает, чего-то делает или не делает! Любят такую, какая есть.

— Бэль, любимая моя…

— Ты мне делаешь больно! — вдруг простонала она.

И впрямь его пальцы невольно впились ей в кожу. Он с сожалением разжал объятия и покрыл поцелуями ее поцарапанные плечи.

— Дверь не закрыта! — машинально прошептала она, оказывая последнее сопротивление.

Ночь густела за запотевшими стеклами двери. Урчала печка.

Им пока еще не было холодно. Тесно прижавшиеся тела лежали расслабленно. Они чувствовали себя необычайно легкими, словно освобожденными от телесной оболочки и от мыслей.

Ноэль первым выбрался из этой бездонной пропасти. Оперся на локоть и стал глядеть на Бэль, на ее закрытые глаза, на приподнимающуюся от ровного дыхания грудь, на рассыпавшиеся по подушке волосы. Губы ее чуть вспухли, скулы порозовели.

Где-то, на другом краю света, кубинский оркестр приглушенно играл только для них двоих.

Ноэль как бы просыпался от слишком короткого сна. Он испытывал ощущение, что насладился украденным счастьем, что виновен в ужаснейшем из обманов. Его тайна душила его.

Он спросил хриплым, полным внезапной тревоги, голосом:

— Ты счастлива?

Сначала Бэль вроде как и не услышала. Потом медленно, молча кивнула головой, не раскрывая глаз, словно девочка, привыкшая серьезно отвечать на самые несуразные вопросы.

Ноэль продолжал настаивать с неловкостью, от которой первым же и пострадал:

— Ты меня любишь?

— Да, — снова знаком ответила Бэль, продолжая цепляться за сон.

— А будешь еще меня любить, если…

Пауза, неуловимая пауза, предшествующая окончательным словам.

— …если бы узнала, что я убил человека?..

Бэль уже начала машинально кивать головой, но тут вовсю раскрыла глаза и окутала Ноэля взглядом, в котором изумление боролось с неверием:

— Ты убил человека?

Вопрос вырвался так непосредственно, так невинно, что Ноэлю пришлось совершить над собой усилие, чтобы не ответить с той же естественностью, с той же легкостью: «Да, любовника твоего».

Он бы может так и поступил, если бы внезапно пол не сотрясла легкая дрожь.

Ноэль повернул голову, прислушался.

— Кто-то поднимается… — шепнула Бэль.

Он кивнул:

— Беги, спрячься по-быстрому!