Что‐то подобное то и дело случалось с ним на протяжении всей их полуторамесячной, никаких контактов, пробной разлуки. Повсюду мерещилось лицо Вай, и всякий раз он будто умирал от разочарования.

В пятьдесят девятом автобусе – девушка, склонившая голову над книгой. Несколько раз во время импульсивной поездки в Рим в одиночку. Ее хрупкие руки обнимали круглую колонну Колизея. Намек на ее лицо во вздернутом носике канадской туристки, хлебавшей за завтраком хлопья с молоком. Однажды, и это было особо мучительно, показалось, что Вай вошла в книжную лавку “Рост!букс”, звон дверного колокольчика прозвучал как увертюра к “давай попробуем еще раз, мы справимся”. Морок, порожденный страстным желанием.

Но и Вай мерещился Элберт. Несколько затылков на исполнительском фестивале в Гластонбери. Один конкретный затылок на многолюдном и шумном собрании лейбористов, когда обсуждались кандидаты в парламент. Но потом голова шевельнулась, и это был явно чужак.

Ей остро, до боли хотелось, чтобы он стоял с ней бок о бок, когда она начнет делать осторожные первые шажки к новому этапу своего жизненного пути. Конечно, переход от журналистики к политике – дело не такое и редкое, проверенная временем тропа, и все‐таки порой Вай с трудом верилось, что она решилась даже думать о том, чтобы выставить свою кандидатуру в парламент. Ее подхватила приливная волна оживления в рядах партии, и призывы привлечь к работе новые силы разожгли то, что тлело годами: стремление привнести в жизнь страны реальные, долговременные перемены.

Впрочем, Элберт лишь насмешливо ухмылялся на это. Он не разделял ее восторгов по поводу нового лейборизма. Это был один из многих пунктов, по которым они не уставали пикироваться.

Но именно лицо Элберта отчетливо возникло перед Вай, когда спустя пять недель и два дня после их расставания она решила, что должна попробовать поцеловаться с кем‐то еще. Поступить так же, как он. Чертова Клара.

Утопический праздник вседозволенности – вялый аргумент в пользу свободы и холостяцкого существования, а Мэл уговаривала попробовать, отчего ж нет, – как утопии и положено, в случае Вай так и остался в планах. И “период экспериментов”, который она молча себе пообещала, тоже не начался. Она не представляла даже, как к этому подступиться.

Очевидно, это просто не для нее.

Вай даже поежилась, вспомнив смутные фантазии, которые крутились у нее в голове всякий раз, когда она напивалась, что, возможно, это произойдет с Мэл… С самой нормальной девушкой в пределах Лондонской кольцевой дороги. Вот ведь дурацкая мысль.

Но никто другой у нее подобных мыслей не вызывал. Время, выделенное для экспериментов, подходило к концу, и Вай стала подумывать, что, пожалуй, единственный сколько‐нибудь реальный вариант – это Джейк Лейсвинг. Репортер отдела экономики в “Таймс”, он был красив, с густой шевелюрой, спортивен, мачо такой, и вечно над всем глумился. И над Вай тоже. Но в том, как он ее подзуживал, явно считывалось что‐то сексуальное, она давно это замечала. И воображаемая картинка – размахнувшись, она лупит его по наглой физиономии – завершалась обычно видением того, как его мускулистые руки пришпиливают ее к земле.

Однако в реальности все прошло совсем не так драматично. Чья‐то прощальная вечеринка, отвальная, банкетный зал паба, хоть залейся дешевого белого вина. Джейк все таскал у нее сигареты (“Ментоловые? Фу, дрянь какая!”). Обоим было понятно, что придет время выйти в туалет, и они тоже свое возьмут. Но чуть он обнял ее за талию, да так бесцеремонно, словно забирал выигрыш, Вай увидела перед собой Элберта. Его длинное, прекрасное, родное лицо.

Она отстранилась, бормоча: “Нет, не могу!” – и, ненавидя себя за это клише, выскочила из паба и пошла к Мэл. Там, на коврике у двери, лежало письмо.

Уже смеркалось, когда Элберт свернул на Матильда-стрит, краткий миг полутьмы перед тем, как зажгутся уличные фонари. Пакет с покупками впился ему в ладонь. Задымленный воздух завис, будто все лондонские выхлопные газы собрались тут, не зная, куда еще себя деть. Казалось, он неделями не может вдохнуть полной грудью. Наверное, надо уехать из города на природу.

Элберт отмахнулся от призрака почти до того, как заметил его. Нет. Этого… нет, не может быть. Так не бывает. Затем до него дошло, что сидит тот на ступеньках их дома. И не тот, а та. Не может быть, наверняка по соседству. Он заставил себя посмотреть вверх, проверить, как там густая листва платанов. Но когда опустил взгляд, та, что сидела на крылечке, так и сидела. И даже смотрела пристально в его сторону.

Определенно, это была Вай.

И в руке она держала письмо.

О боже. Сумел ли он объяснить…

Письмо Элберт написал и отправил в спешке накануне, и потом отчасти об этом жалел. Он знал, что нарушил условия соглашения: не выходить на связь, устроить настоящий перерыв, – и знал, что Вай, при ее‐то упрямстве, может из‐за этого разозлиться. Но его так проняло тоской по ней, он чувствовал себя таким отяжелевшим от этой тоски, что не мог сидеть просто и ничего не предпринимать.

Как‐то вдруг это показалось ему самым очевидным делом на свете, взять и написать: “Прости меня”.

В те недели, что они были в разлуке, все раздражение и противостояние, что накопилось меж ними, смягчилось и растаяло, ну для него‐то уж точно. И дрязги их – из‐за политики, из‐за ее работы, из‐за денег, из‐за того, кому мыть посуду, – казались теперь ерундой, сущей мелочью рядом с необъятностью их любви. В разлуке все, чем Элберт всегда восхищался в Вай, проявилось еще ясней и засверкало ярче. Захотелось скорей сказать ей, какая она необыкновенная, замечательная, какая отважная, что решилась баллотироваться в парламент, и что он разобьется в лепешку, чтобы поддержать ее в этом. (При том, что вправду считает Тони Блэра ослом.)

И еще он хотел все объяснить. Про Клару. Так, как положено. Вай упрямо отказывалась говорить об этом, утверждая, что “знать ничего не хочет”. Но Элберту позарез требовалось до нее достучаться, донести, что на деле это был всего лишь один поцелуй, не более, и даже не поцелуй в полной мере, а всего лишь попытка, проба, чтобы осознать: “нет, я этого не хочу”. Только это и ничего больше.

Недели разлуки с предельной ясностью позволили ему понять кое‐что еще: ему не нужна свобода, не нужны другие. Ему нужна только Вай. Он не хочет больше бороться с ней; он хочет бороться за нее.

Но что, если она не чувствует так же?

Вай поднялась, когда он подошел ближе, одну ногу поставив чуть косолапо, по‐детски. С надеждой? А потом улыбнулась застенчиво и помахала письмом. И он прибавил шагу. И она прямо‐таки влетела в него, и он выронил свой пакет.

Апельсины раскатились по тротуару. Несколько ягод клубники отскочили в канаву.

– Я тоже больше никого не хочу, – пробормотала она ему в грудь.

А потом отстранилась, чтобы глянуть в глаза.

– Я могу вернуться домой?

Гарольд выглядел тщедушней, чем помнилось Вай, особенно на фоне величественного дверного проема Фарли-холла. Гектор, старенький коричневый лабрадор, трогательно носился у них вокруг ног, когда они шли от машины.

– Входите, входите. Как дорога? Каким маршрутом воспользовались? – “Кое-что неизменно независимо от того, кто у тебя отец”, – подумала Вай.

– Да отлично доехали. Только вот, извините, задержались немного, добрались до Тодмордена позже, чем рассчитывали.

Накануне вечером Вай устраивала отвальную, и утро выдалось нелегким.

Главный редактор “Таймс” Питер и ее непосредственный начальник Пол произнесли в редакции прощальные речи, до того полные похвал и искренних пожеланий в связи со сменой ее деятельности: “ты именно то, что нужно этой стране: новая надежда”, – что у Вай запершило в горле. Проводили ее шумно, все сотрудники барабанили по столам, когда она покидала редакцию, обнимая коробку со старыми блокнотами, папками, карандашами и ручками. Но за пивом в “Короне” Пол выдал собравшимся все те сомнительные моменты, которые он поспешно выбросил из своей речи, когда понял, что главный редактор будет при ней присутствовать: как, было дело, Вай рухнула с лестницы после того, как вздумала сравняться в выпивке с Доном Деннисом; как ей пришлось отбиваться от шаловливых ручонок некоего парламентария-тори, у которого она брала интервью именно что в связи со скользкими обвинениями; как взвилась она, когда по редакции разошлось ее заявление о возмещении расходов на белую блузку и лифчик, которые ей пришлось купить в “Маркс энд Спенсер” (“Лило как из ведра, я промокла, и когда попыталась прорваться в суд, полицейский, гад такой, меня мокрую не пускал! Мне позарез нужно было переодеться!”).