– Понимаешь, – поздно вечером позвонила ему Вай, шепотом, чтобы родители не услышали, – дело в том, что они знать не знали, что я могу пойти на что‐то подобное. Они понятия не имели, чем я увлекалась в университете. Так что это просто… шок, что ли. И кого им еще обвинить, как не тебя?

Ни Элберт, ни Вай не жаждали повторять семейную встречу, но теперь, учитывая, насколько укрепились их отношения, было довольно странно, что он по сию пору так и не знаком толком с ее родней. Впрочем, похороны как повод для углубления знакомства выглядят тоже не очень. Элберта ужасала мысль, что родственники Вай отнесутся к нему враждебно. Что его присутствие усугубит для Вай и без того скорбное событие.

Ему хотелось сказать: “Прости, что я осложнил твои отношения с семьей”. Но признать это вслух было невмочь.

Потому что мучительно извиняться за то, кто ты есть. Как за свое “я”, которое ты выбрал: активист, бросивший учебу, рейвер, – так и за “я”, которое дано от рождения. Сын титулованного политика-тори.

С возрастом его стало смущать скорей то, с какой решимостью он готов извиняться за своего отца, чем то, что у него такой вот отец.

Маясь этими думами, Элберт безотчетно сильно сжал руку Вай. Она подняла на него глаза, и он улыбнулся ей с уверенностью, которой не чувствовал.

Она знала эту улыбку. Та подсказывала, что он что‐то таит. Это было милосердно с его стороны. Но боже мой! Как, наверно, он презирает ее недалеких родных, которые так осуждают и его, и его отца, при том что именно Элберт и его наследственное богатство помогает годами выплачивать их ипотеку. Держат их на плаву.

Они шли по парку. Крики детей на качелях и горках сменились приглушенным стуком теннисных мячей: перегородками и сеткой парк делился на разные зоны.

И вот они, их друзья. Элберт мигом расслабился.

– Элберт! Вай!

Стюарт встал с одеяла и крепко обнял обоих.

– С днем рождения! Извини, что мы припозднились.

– Славный денек для выходного, да, друг? – Достав из заднего кармана шорт воздушный шарик, Элберт надул его и постучал им Стюарта по голове.

– Иди сюда, сейчас же, – потребовала Мэл, не вставая, но протянув руки к Вай, которая по дороге к ней наклонилась приобнять Джимми, Амита и Аниту. Потом переобнималась с друзьями Элберта, Длинным Томом и Томом-Коммунякой, Грегси и Джамалом, чмокнула Клару, погладила пузико ее бестолковому бордер-терьеру по имени Карл Тявкс. Помахала книжным приятелям Стюарта, которых знала чуть хуже. Не то чтобы эти группки так уж между собой различались – нет, друзья Вай и Элберта сошлись легко.

Трава вокруг усеяна обрывками упаковок, недопитые бутылки стоят, грозя упасть, пустые валяются на боку. Порезаны багеты, дымятся сигареты. Бри сочится из своей обертки, как будто в нем жизнь, а из двухкассетника Длинного Тома несется голос Бьорк, обещающий, что вот-вот произойдет что‐то важное.

Вай постояла с минутку, открывая банку с еще прохладной шипучкой. Отличное местечко отыскал Стюарт, почти на самой вершине Брокуэлл-парка. Внизу расстилается Лондон, сероватый, но каким‐то чудом поблескивающий в жару. А в парке упоительно теплый воздух ласкает и обволакивает. Ах, как хорошо. Просто подарок. Как будто у тебя отпуск.

Беседа кипела, время от времени всплескивая смехом и вскриком. Наверное, чуть громче, чем следует, но разве это не простительно людям, которые так рады видеть друг друга. Ее друзья. Глядя на них, она чувствовала, что все клетки ее тела полны, буквально набухли благодарностью.

Можно выбрать свою семью, ту, в которой ты родился. А можно создать себе новую. Ту, которая примет тебя таким, какой ты есть.

И тут, в центре всего этого, Элберт. Оживленно болтая с Кларой, одной рукой он играет с терьером, а другой таскает чипсы, и все его тело подпрыгивает в такт музыке. Вот улыбнулся. Вот рассмеялся. Какой у него изгиб рта! Воспоминание о том, как он к ней прикасался – как никто никогда, – просвистело у нее между ног. И он поднял глаза и улыбнулся, будто тоже это почувствовал.

Запомни этот момент, подумала Вай. Пожалуй, это самое то.

Вай заметила Клару первой. Стоя у станции метро, та размахивала полотнищем, по которому кое‐как, косыми стежками, были нашиты буквы: “Зажги за право зажигать!” Ткань розовая, буквы – ядовито-зеленые, трудно не обратить внимания.

Элберт попросил Клару, Длинного Тома и Коммуняку Тома собраться пораньше, потому что, хотя Вай и выглядела в своей куртке так, будто, подобно всем остальным, пришла выступить за гражданские свободы, но по сути задачей ее было написать репортаж для “Таймс” о том, как пройдет марш протестующих против Билля об уголовном судопроизводстве, самого драконовского из выдвинутых консерваторами законов. Ей придется сновать вокруг, собирая материал, и Элберту не хотелось торчать в толпе одному, без друзей.

После успеха двух предыдущих маршей, в мае и июле, явка ожидалась приличная. Представленный консерваторами ненавистный законопроект об ограничении массовых собраний был так явно направлен на подавление деятельности как раз того рода, которая изначально объединила Вай и Элберта – от рейвов до дорожных протестов, от странников Нового века до сквоттеров, – что как тут было не принять его на свой счет.

Стоило маршу начаться, как Элберт понял, что нечего было ему опасаться того, что он может остаться один: казалось, чуть ли не каждый, с кем прежде сталкивала его жизнь, был там, в толпе, и все настроены единодушно. Товарищи по экологическим протестам, лица, знакомые по давнишним еще музыкальным фестивалям, по кампаниям за права сквоттеров. Попались ему знакомцы-издатели, с которыми он сталкивался, работая в “Рост!букс”, и несколько замотанных на вид агитаторов, которым Элберт и Стюарт помогли, позволив им устроить в своем книжном базу, откуда распространялись листовки и информационные бюллетени.

Но времени остановиться и поболтать не было: Коммуняка Том, щеголяющий баннером “Билль в утиль!”, повел свою маленькую группу вперед. Низкий басовый гул исходил от медленно продвигающегося грузовика, в то время как толпа вокруг какофонила на высоких частотах, непрерывно дуя в свистки. На палубе грузовика клонился над аппаратурой мужчина в темных очках, а девушка с волосами, собранными в шесть пучков на макушке, выкрикивала в мегафон: “Речь о защите наших свобод, о защите наших гражданских прав, о защите нашего права зажигать так, как нам нравится!” – перед каждым падением звука.

Народ вел себя свободно и непосредственно. Все в их маленькой группке нырнули в сумку Длинного Тома. Все, кроме Вай.

– Не могу, я работаю, – прошипела она.

– Да ну, брось, прими половинку, – сказала Клара, взгляд которой уже отяжелел от косяка, а татуированная плоть тряслась, когда она размахивала руками, как осьминог щупальцами.

Но Вай поджала губы, и Элберт, который шел рядом, почувствовал, что она накалена. Конфликтное это дело, явиться на такое мероприятие сразу в качестве протестующего и репортера, ведь последнему необходимо выглядеть беспристрастным. Клара, не угомонившись, спросила, не хочет ли Вай подержать другой конец ее розового полотнища, и Вай, покачав головой, сказала, что ей нужно делать заметки.

– Ладно, пойду‐ка я погляжу, что вокруг происходит, – сказала она чуть спустя, избегая взглянуть на Элберта. – Встретимся позже, дома.

И ушла, сжимая свой блокнот, как оружие: брови нахмурены, взгляд сосредоточен.

“У меня работа, и ее нужно сделать”, – думала Вай, пробираясь в толпе. Не может она идти себе, вольготно приплясывая, и все. Она должна быть в самом центре событий.

За Вай теперь охотилась “Таймс”. После двух с половиной лет работы в “Обсервер” ее репортажи оказались так хороши, что на них обратили внимание, позвонили и пригласили на ланч в шикарное бистро с французским названием, которое она не знала, как выговорить. И за ланчем предложили зарплату, которой не стыдно.