– Что? Нет. Они просто…

“Они просто не такие, как ты”, – закончила про себя Вайолет и сломала свое папоротниковое копье. Все эти выходные она раздумывала и никак не могла решить, за кого ей больше всего неловко или за что.

Эл мягко коснулся ее плеча, повернул к себе, чтобы встретиться с ней глазами, и она прочла в его взгляде, как ему хочется утешения. О боже, и он тоже в этом нуждается! Всех достала эта дурацкая ситуация, даже его…

– Нет, любовь моя, ты их не разочаровал. Скорее это… скорей…

“Он и в самом деле не понимает”, – подумала она, глядя в его испытующие глаза.

– Они растеряны, вот что. Не знают, куда тебя поместить…

Эл нахмурился.

– Ну, понимаешь, этот твой мир! Ну, пусть даже наш с тобой мир. Когда ты поминаешь этак вскользь балет или оперу. Или когда они увидели фотографию особняка, в котором ты вырос! И при этом через полгода после окончания университета у тебя ни денег, ни работы, ни хорошего дома, ни приличной одежды – и ты сам это сознательно выбрал! Как им это понять?! Либо то, либо другое. Что‐то одно…

Она снова прильнула к нему, обняла, ободряя, и Эл, обмякнув слегка, обхватил ее руками за плечи. Думал он, совсем не гордясь этой мыслью, о том, что, в самом деле, его происхождение и образование могли бы помочь, произвели бы на них впечатление, а он этого не предусмотрел, не учел, как сбил их с толку своим отказом от всех удобств, от преимуществ, какими они кажутся, наверное, тем, у кого всего куда меньше.

Элу стало так неловко, что он закрыл глаза, стиснув веки.

– Им и в голову не могло прийти, что я буду с кем‐то вроде тебя, вот и все. Это совсем не значит, что от тебя они не в восторге, – солгала она. – Но, я думаю, ты демонстрируешь им то, как изменилась моя жизнь.

Эл отстранил ее, а затем нежно, вдумчиво поцеловал в лоб.

– Знаешь, у твоих родителей это тоже примерно так, – продолжила она. – Все они пережили войну, и если их поколению чего‐то хотелось после войны, так это респектабельности, стабильности и безопасности. “Хорошая жизнь” для моих означала, что у папы будет надежная работа, а у мамы – славный маленький домик с красивыми наволочками на подушках… то есть все то, что ты так легко мог получить с твоим прошлым, связями и так далее! Весь этот буржуазный хлам, которого ты – мы с тобой – даже и не хотим!.. Но, знаешь, до моих, наверное, пока еще не дошло, что я этого совсем не хочу. – Вайолет застонала тихонько и снова прижалась к нему. – Я думаю, они рассчитывали, что я вернусь в Абер после магистратуры. Так что видеть теперь, до чего ты другой… до чего мы с тобой не такие… что ж, им это нелегко.

Эл, кивнув, печально уткнулся подбородком в ее макушку. Она славная. Она добрее к своим родителям, чем он к своим. В том, как навязчиво Гарольд с Амелией настаивают на внешнем и статусном, в том, как жадно нацелены они на власть и влияние, он видел проявление суетности, утомительной и пустой. И пусть их ожидания относительно того, как он распорядится своей жизнью (приемлемые, наперечет, престижные должности, скудный выбор титулованных девиц на выданье, из которых должно выбрать себе жену), скорей всего, весьма далеки от тех планов, которые строит на Вайолет ее семья, – обе тропки одинаково истоптаны и узки.

– А что, для тебя правда все разительно изменилось? – спросил Эл и почувствовал, как она кивнула. – Да, и для меня тоже. Это меняется для всех. Как большая, огроменная… – Он обвел рукой расстилающийся внизу ландшафт, – трещина между поколениями. И неважно, есть там за спиной деньги или нет.

“Ну, так думает только тот, у кого деньги за спиной есть”, – подумала Вайолет. Но все же, глядя поверх его руки, она видела трещину, змеящуюся по земле, раздвигающую поля по швам их живых изгородей, вывороченные деревья, непреодолимую, темную, все шире и шире пропасть.

– Ну, нынче определенно не то, что в прошлом году.

Тамсин затянулась сигаретой, втянув в себя заодно и холодный воздух. Толпа уже скандировала, и вьетнамские флаги полоскались алыми складками. Но на акцию вышла лишь малая часть тех, кто, разгоряченный несправедливостью, кипел на Гросвенор-сквер год назад, в марте[23].

– Да. Явка просто шокирует, особенно в сравнении с тем, что затеяли на сегодня в Штатах, – сказал Эл. Они были уже близко к посольству. – Как ты думаешь, что людей оттолкнуло? Прошлогодний разгон?

– Может быть. – Тамсин взяла его под руку, покачнув плакат, который он нес: “Выход – в выводе войск”. – Трусы. Ведь во Вьетнаме легче ничуть не стало.

В марте прошлого года, когда они учились еще в Шеффилде, Вайолет и Эл направляли людей к автобусам, которые доставляли в Лондон на демонстрацию. Дело стало дрянь, когда вмешалась полиция, и назавтра газеты окрестили случившееся “битвой на Гросвенор-сквер”.

Тогда, по мере того как толпа заводилась и выкрикивала лозунги все быстрей, все гневливей, Эл, глядя на то, как Джонни вывинчивается из рук полицейского, почувствовал, что в нем тоже что‐то вскипает. Но Вайолет крепко взяла его за руку. Он увидел, как насупила она брови. Стой спокойно, казалось, говорило ее лицо, стой на своем. Его восхитило то, как она изъяла себя из конфликта, когда всех вокруг потянуло задираться и петушиться.

– Ну, какая же это борьба за мир, – сказала она по дороге домой, в автобусе, когда они обсуждали пережитое. – Это… мужская ярость. Безусловно, протестовать – дело важное и необходимое, но те из участников, кому хочется что‐то расколотить или дать в нос полицейскому, действуют исходя из тех же мотивов, что и люди, против которых мы, по идее, вышли протестовать… Правое дело для них – лишь повод показать, какие они сильные и несгибаемые, только здесь, а не на войне.

Вайолет собиралась на акцию и сегодня – так же пылко была против войны, как и всякий в их окружении. Однако Роуз с Питером и малышкой Сьюзен, приехавшие в город отметить день рождения какого‐то своего друга, сообщили, что попозже заедут к ним. И вот, когда Тамсин, Эл и Вайолет последними из жителей дома совсем уже собрались выйти и отправиться на Гросвенор-сквер, Вайолет вдруг принялась с неудовольствием озирать кухню.

– О, черт, да вы только гляньте, какой тут бардак!

В раковине на месиве из раскисшей заварки громоздилась посуда, покрытая коркой грязи; банка из‐под джема, в которой давно увяли цветы, вся в зеленом налете. Повсюду блюдца с горками серого пепла, а в трещинах кафельного пола шуршат, если на них наступить, разлетевшиеся папиросной бумагой шкурки чеснока.

Вайолет решительно шлепнула на пол переметную суму из вышитой кожи.

– Я лучше останусь и приберусь.

– Вот еще! И не думай. Мы помоем посуду, когда вернемся. – Эл старался говорить беззаботно. – Гораздо важней, чтобы ты воспользовалась своим демократическим правом выразить протест против…

– Сделай милость, Эл, не читай мне лекций о демократии…

– Но послушай, какое кому дело, что здесь слегка беспорядок – это ведь всего лишь Рози!

– Так ведь не о тебе будут судить по этому беспорядку! Обо мне. И мы обещали их покормить, так что кому‐то из нас придется готовить. И посуду перемыть тоже, чтобы нам было с чего, черт побери, есть.

Роуз и Вайолет встречались всего несколько раз, и хотя Эл мог рассчитывать на то, что Роуз – в отличие от родителей – всегда будет дружелюбна, близко они не сошлись. Роуз, подозревал он, считала Вайолет одним из симптомов того странного образа жизни, который предпочитает брат, и к длинным ее шарфам и потрепанным макси-платьям относилась с тем же молчаливым недоумением, которое испытывала по отношению к прочим его друзьям. Что и говорить, дом, в котором они живут коммуной, ничуть не похож на особняк Роуз и Питера в Сент-Олбанс, где извилистая подъездная дорожка, полотенца все в тон, абрикосовые, и ухоженный сад. И все же, считал он, Вайолет ни малейшей нужды нет пытаться впечатлить Роуз, притворяться хорошей хозяйкой и делать вид, что ее заботит уборка.