Однако ж дела складывались непросто уже довольно давно. По правде сказать, казалось, что границу между трудным и невозможным они уже перешли. Та Летти, в которую был влюблен Берти, скрылась в тусклом тумане, источавшим серое отчаяние, которое накрывало их, усыпляло и умертвляло. Он цеплялся за истинность их любви, но вспоминать минувшее, то головокружение и ту нежность, было больно почти невыносимо.

Мрачное безразличие Летти угнетало, Берти чувствовал себя увядшим, ссохшимся, бесполезным. Восхищение, которым одаривала его Марго, было как солнце – хотелось подставить ему лицо, согреться, вернуться к жизни.

– У меня новая выставка, с которой я просто не знаю, как сладить, – несколько месяцев назад промурлыкала Марго, когда они, выйдя после ужина подышать ночным воздухом, отстали от прочей компании. – Фантастические цвета. Очень… яркие. Но я теряюсь, я понятия не имею, как бы нам их развесить…

– Ну, я не так уж сведущ в искусстве, но, может, вам пригодится еще чье‐то мнение? – Берти сказал это легко, и только слетев с губ и повиснув в воздухе, слова его приобрели значимый, насыщенный вес.

Марго выдержала паузу, как бы желая убедиться, в самом ли деле он признал, что вступает в игру, подтверждает ли, что готов. Затем взяла его за руку, пробормотала: “Что ж, это будет чудесно”, – и переулками повела его к своей галерее.

Они оставались там за полночь, кружа друг вокруг друга столько же, сколько вокруг картин. В конечном счете Берти ушел; на пороге, когда прощались, его пробрало дрожью, это был момент почти невыносимого предвкушения… и все‐таки он заспешил прочь, так и не дотронувшись до нее.

Эта восхитительная сдержанность послужила основой для танца, который они исполняли почти ежевечерне, на публике. Марго выискивала Берти на любой вечеринке, и, благодарный, он погружался в ее компанию, как в горячую ванну. Именно Марго инициировала и все разговоры, и все прикосновения, говорил себе Берти, пешим ходом возвращаясь домой, когда чувство вины прокрадывалось под воротник и манжеты. Это Марго наклонилась к нему в опере и мягким боком так тепло прижалось к его бедру, что смысл итальянской речи стал от него ускользать. Это Марго потребовалось, чтобы он дал ей прикурить, и их лица оказались так близко, что Берти пришлось задержать дыхание.

Но чувства вины явно недоставало, чтобы он положил этому конец. На деле, в моменты мучительной честности признавался себе Берти, осознание того, что хотеть Марго – это плохо, лишь волнующе усиливало сладкий трепет виновности. Мало того, он подсел на адреналин, вскипавший от того, что все происходило на людях, в условиях, когда возможность пойти дальше была благословенно и убийственно невозможна.

Оказалось, ему даже нравится мысль, что в обществе сплетничают: “Было уже у них или нет? Ну как же, уже должно быть, пора!”

Потому что ему льстило, как она изменила представление о нем в глазах прочих.

Марго Бонд, открыто его вожделевшая, придала ему значимости.

Но сейчас, когда она сидела напротив его жены за ресторанным столом, Берти испытывал тошноту. Игра, которой они с Марго баловались, обратилась в реальность.

Берти смотрел на Летти через стол, настаивая, чтобы она встретилась с ним глазами. И когда она повернулась к нему, это – слава создателю! – было так, как если бы между ними открылся старый канал, прямая линия душевного понимания. Своему взгляду Берти постарался придать мягкости, ласковости, он давал понять, что беспокоиться, в общем‐то, не о чем. Затем, протянув руку, аккуратно вытащил из букета, который стоял перед ним, цветок и – удерживая взгляд Летти, чувствуя ее ожидания, – поднялся с места, уповая, что не всем заметно, до чего ватные у него ноги, и подошел сзади к ее стулу.

Склонился, заправил розовую гвоздику ей за ухо, ободряюще, любовно чмокнул в макушку и, спотыкаясь, направился к уборной, чтобы остудить там разгоряченную физиономию, плеснув на нее холодной водой.

Вот и все, подумала Летти, миленько улыбаясь, а изнутри полыхая. Ярость, охватившая ее при этой прилюдной демонстрации вины, в которую Берти ее вовлек, белым жаром раскалила все тело.

Марго Бонд грациозно отвернулась и, глядясь в ручное зеркальце, принялась подмазывать губы.

Стебель цветка мокро скользил по основанию шеи. Летти хотелось сорвать его, швырнуть на стол, или на пол, или в рыжие патлы Марго. Но как ни больно было изображать, что участвуешь в устроенной Берти романтической сцене, отмежеваться, отстраниться от нее означало бы у всех на виду признать, в каком положении она оказалась. Что теперь ей точно известно: мужа она теряет.

Лимонный мусс подрагивал перед ней на тарелке. Ей не нравились тяжелые сливочные десерты. Она обильно запила свой красным вином, и от этого во рту образовалась густая кислая кашица. Похоже было на рвоту.

– Но ты вообще‐то хочешь? – Роуз наконец глянула на нее прямо.

Ничего не сказав, Летти принялась срывать с клумбы гиацинты в самом цвету, похрустывая сочными стеблями и выбирая не голубые, а розовые.

– А, значит, девочку? – с наигранной веселостью спросила Роуз, пытаясь подтолкнуть подругу к ответу.

“Как, однако, приятно видеть, что прежний энтузиазм возродился”, – подумала Летти. Прибыв в Мерривезер, она застала Роуз энергично размахивающей секатором: пол-лица в брызгах грязи, рабочий комбинезон в разводах, и три сеттера скачут вокруг, блестя рыжей шерсткой. Стремясь убраться подальше от Фарли-холла, Роуз перебралась в Мерривезер, чтобы помочь Тоби с перепланировкой поместья, которую тот затеял после смерти отца, и так они прекрасно сработались, что решили закрепить ситуацию, как партнеры создав товарищество по благоустройству садов. Роуз даже, объявила она с широкой ухмылкой, записалась с осени на курсы садоводства при Редингском университете, который как раз тут неподалеку.

Роуз и Тоби, похоже, вполне комфортно чувствовали себя в обществе друг друга, так, словно груз ожиданий пал с их плеч посредством такого чуждого условностям соглашения.

Даже на ужин Роуз спустилась в сугубо практичных брюках, усеянных кое‐где рыжими собачьими волосками, в то время как Тоби в петлицу своего безупречного смокинга воткнул темно-красную розочку, под стать рубинам и изумрудам на кольцах. Выглядели они вдвоем слегка нелепо. Но то, как почти по‐детски увлечены были своими планами, действовало прямо‐таки заразительно.

И хотя Летти радовалась тому, что подруга снова похожа на прежнюю, уверенную в себе Роуз, ее собственное уныние на таком фоне делалось более очевидным. В нечастых своих письмах она старалась не показывать, как ей тяжело. Но когда, в январе этого года, Роуз и Тоби приехали к Летти и Берти на их двадцать четвертый день рождения, мрачного настроения Летти не смогла стряхнуть с себя даже во время празднества (Берти хватило наглости пригласить на вечеринку и Марго Бонд). Прощаясь, Роуз обняла Летти подчеркнуто крепко.

Вскоре после того она прислала коротенькое письмо.

Проведя три дня в Мерривезере, Летти почувствовала, что тяжесть, лежавшая на душе, понемногу стала спадать. С подругой на пару она возилась в саду, даже под плещущим по грязи весенним дождем, и неумолчная жизнерадостная болтовня Роуз, которой сопровождались все их перемещения по поместью, действовала на нее как бальзам.

Но вот теперь началось, наступила пора вопросов. Вопросов, которые задавали все: о младенцах, о детях. Об их отсутствии, о ее неудаче, после почти трех лет брака.