О боже, а ей хотелось обнять его. Тоже вышел бы классный снимок.

– Не трогай ее, гад! – раздалось снизу.

Вай, глянув с крыши фургона, увидела Нила, того, кто так красноречиво с ней в прошлый раз говорил, его светлые глаза горели страхом и яростью, он пытался загородить собой беленькую девочку-подростка с колечком в носу, должно быть, дочку. Полицейский пинал его, норовя попасть под колено, пока ноги его не подломились. Девочку грубо схватили, она съежилась и захныкала.

– Должна быть в школе, – рявкнул охранник. – Ну‐ка пошла вот в тот фургон.

Вай записала за ним, почувствовала себя виноватой и спрыгнула на землю, ее мартенсы – на этот раз она оделась, как полагается, – звучно хлюпнулись в грязь.

– Вот черт, да тут пресса. Не замай ее, друг, если не хочешь, чтобы об этом прочел весь мир.

Прозвучало так, будто за спиной у нее развевался плащ супермена. Охранник сплюнул ей под ноги, но отвернулся. “Спасите деревья!” – крикнула девочка за его спиной, вскинув кулачок в воздух. Вай поняла, что вступительный абзац у нее есть.

Всего арестовали четырнадцать человек, и все они, кроме Электры, охотно поговорили с Вай из своих камер. Элберт тихонько, волнующим шепотком объяснил ей, как на самом деле обстоит у него с Электрой, и у Вай отлегло от сердца. Оба они слегка впали в мелодраматизм, как хмельные от тех ролей, которые им предстояло сыграть в событии, стремительно набиравшем национальный масштаб. Она спросила, можно ли упомянуть в статье, кто у него отец, и он сказал: конечно, можно, потому что он доверил бы ей все на свете, и добавил: разве не странно? Ведь на самом деле мы так мало знакомы!

– Но я чувствую, что знаю тебя, Элберт, – искренне произнесла Вай.

Он кивнул – он чувствовал так же.

Ту ночь Вай провела в лагере, точнее, в том, что от него осталось, помогая прибраться тем, кого не арестовали. Из обломков мебели и сброшенных с деревьев помостов разожгли костер, вокруг которого все сошлись с наступлением темноты. Вай подробно запротоколировала ритуал, связанный с тантрическим исцеляющим кругом, и сопутствующий ему спор насчет того, следует ли впускать полицейских “в свет”.

Наутро она записала имена самых несгибаемых из местных, включая школьную учительницу, двух членов городского совета, троицу серьезных подростков и девяностолетнего старика с плакатом “Вашу объездную – в болото!”, которые пришли поддержать протестантов и вместе с ними засвидетельствовать, как началась вырубка древнего леса. Они принесли свечи, что то и дело гасли под сереньким весенним дождем, а также бутерброды, пакетики чипсов и термосы с чаем.

И когда заработала первая бензопила, а они запели “Иерусалим”[32] громкими, но нестройными голосами, Вай поняла, что у нее есть концовка.

Редактор, однако, настоял на том, чтобы концовка стала зачином. И еще настоял, чтобы имя Элберта – со справкой о том, кто у него отец, – перенести во второй абзац вместе с емкими выдержками из интервью, которое Элберт дал Вай, находясь в камере и ожидая освобождения под обещание явиться в суд. “Я выполняю свой долг так, как меня учил мой отец. Просто у разных поколений разные представления о том, в чем состоит долг и как его выполнять”.

Сидя на парковой скамейке с раскрытым журналом на коленях, Вай чувствовала себя на седьмом небе от того, что видит свои слова – и слова Элберта – на бумаге, черным по белому. Но под ликованием крылась тревога. Что, если Элберту и его друзьям-активистам не понравится, как она написала? Если они возмутятся тем, что не политический смысл события и не жестокость силовиков вышли на первое место в статье, а Элберт с его отцом?

Что ж, скоро она об этом узнает. Через пару часов он должен заехать за ней на своем фургоне. Элберт позвонил ей после суда, приговорившего его к штрафу, который он будет выплачивать небольшими суммами ежемесячно. Назвав это своей моральной победой, он спросил, свободна ли она в воскресенье. Давай съездим на море? Отпразднуем мое освобождение и твою статью.

Вай отогнала страх, вдруг он, чего доброго, и вправду откажется ее видеть, и поспешила домой, где ее дожидалась мама. Той не терпелось прочесть статью – или, точней говоря, похвастать ею перед соседями.

Завтрак был готов, но мысль о яйцах, которые мать жарила в лужах масла, вызвала у Вай тошноту. Нет, она слишком взвинчена, чтобы есть.

Кое-как управившись с половинкой тоста, Вай пошла в свою комнату собрать рюкзак. В предвкушении новой встречи четыре раза она меняла наряд, остановившись на любимом джинсовом комбинезоне со свободными, совсем короткими брючками поверх ярко-синего, тоже короткого топа. Наряд позволял мельком видеть плоский живот и во всей красе – ноги. Собрала волосы в два коротких, лихих хвостика и чуть‐чуть подвела глаза.

Одиннадцать ровно. Вай бросила рюкзак на скамейку у автобусной остановки, расположенной подальше от дома, чтобы у родителей не было шанса увидеть старый, разрисованный цветочками фургон Элберта, когда он свернет в их тупик.

Двенадцать минут двенадцатого. Как она, однако, промахнулась с одежкой! Ноги посинели и покрылись гусиной кожей. Апрель в Уэльсе – уж точно рановато для шорт.

Девятнадцать минут двенадцатого. О, что‐то пыхтит. Да, это точно его фургон. Он приехал! И вот физиономия его уже смеется в окне, солнечная, обветренная, и волосы его на ветру танцуют.

– Вы, Вайолет Льюис, автор воскресного выпуска “Индепендент”, вы – чудо! – Затормозив, он высунул газету из окна и бешено замахал ею с криком: – Блеск, блеск, блеск!

И радость снова забурлила по всему ее телу, Вай бросила свой рюкзак и вспрыгнула на Элберта, когда он выскочил из кабины.

Он закружил Вай так, что голые ее ноги взлетели в воздух, и когда остановился, им обоим на мгновение стало неловко. Однако Элберт не отпустил ее, держал в объятьях, пока Вай не решилась, затаив дыхание и напрягшись всем телом, поднять на него глаза.

А потом как‐то само собой оказалось, что они целуются, и все было именно так, как она помнила.

– Привет, ты, – сказала Вай, когда они оторвались друг от друга, с улыбкой, вызвавшей ямочки на щеках.

– И тебе привет, – ответил Элберт и снова прижал ее к себе, чтобы продолжить.

Наконец каждый сделал по шагу назад, Вай подняла свой рюкзак, бросила его на заднее сиденье фургона, и они поехали. Элберт включил кассету, они завопили в окна: Что ж ты такого хочешь? Да свободы я хочу, свободы! – перепугав старика, выгуливающего свою таксу, и Вай хихикнула.

Не торопясь, поскольку на высокие скорости фургон был не способен, они все‐таки добрались до моря. Объехав побережье Гауэра, нашли тихое местечко и, ничего даже не обсуждая, поскольку очевидно было, что все к этому идет, перебрались в заднюю часть фургона, где уже застелена была маленькая двуспальная кровать.

Элберт шарил в поисках презерватива, а Вай возилась с металлическими пряжками своего комбинезона, чувствуя, что вся кровь, что в ней есть, сосредоточилась между ног.

Когда Элберт вошел в нее, Вай услышала, как бьются снаружи волны, и прибой совместился со звуком горячего дыхания, обжигающего ей ухо. А затем это ощущение разлилось волнами и разливалось снова и снова по всему ее телу, пока оба они не слились воедино и вместе освободились.

– Да, долгонько же мы собирались, – чуть позже рассмеялся Элберт. – Как бы нам это назвать, два года раскачки?

– Передохнем и начнем сначала, – пробормотала Вай.

– Ладно, я все компенсирую, – Элберт снова начал ее целовать. – Времени у нас теперь сколько хочешь!

Чуть отстранившись, он посмотрел ей прямо в лицо, и она знала, что они оба вспомнили рейв, поле, кайф, взгляд глаза в глаза в разгорающемся рассвете. С ощущением наконец‐то исполненного желания.

– Сднем рождения, дорогой. – Амелия крепко поцеловала Элберта в щеку, сжала его плечи, а затем повернулась к Вай. – И вас тоже, конечно! – Столь же быстрые, выверенные два поцелуя. – Бывают же совпадения, – пробормотала она, снимая верблюжье пальто и не глядя протягивая его официанту, уверенная в том, что кто‐то там всегда на подхвате.