– Разве тебе не вставать в пять утра? – крикнула Вай, когда Мэл подмигнула бармену, который настоял, что текила – за счет заведения.

– Не бери в голову, детка, я к этому привыкла: бутерброд с сыром, пикулями и луком, соль против обезвоживания, пинта воды перед сном, и я в полном порядке.

Глаза в глаза, они чокнулись неоново-оранжевыми стопками, опрокинули их и передернулись в унисон.

– В любом случае, энергетика от недосыпа вполне шамбалическая, – попыталась Мэл переорать балеарик-бит и гомон голосов. Даже в понедельник в баре было полно народу. – Думаю, зрителям правда льстит, что мы выглядим так, будто в Шамбале побывали.

Выглядели они именно так, и это бесило Вай всякий раз, когда утром за чаем и гренками она усаживалась посмотреть программу, которую вела Мэл.

Специфика поведения Мэл, сделавшая ей карьеру, состояла в том, что всем вечно казалось, что она по ходу дела импровизирует. Расспрашивая гостей шоу, она словно бы теряла нить разговора, ерзала на своем диванчике (в виде ломтя грудинки, а рядом креслице рюмочкой для яйца) и рассеянно скрещивала так и сяк длинные голые ноги. Отвлекала. Так что гости, особенно те, что постарше, побелей и помужественнее, бросались очертя голову ей на помощь. А на самом деле, хватались за веревку, на которой впору потом было повеситься: выбалтывали что‐то более откровенное, чем собирались, или же ставили себя в дурацкое положение очевидным своим стремлением произвести на нее впечатление.

Вай вспомнилось, как Дерек учил ее, что это преимущество, когда тебя второпях недооценивают.

Хорошенькая молоденькая женщина.

– А вот скажи мне, не бесит тебя, что все думают, что ты ходячая катастрофа? Оторва! Ведь ты не такая. Я‐то вижу всю твою… всю твою… – слово “тактика” вылетело у Вай из головы, – вижу, куда ты клонишь! – И она погрозила Мэл пальчиком, уже поддато. Они вернулись от стойки в свою ярко-розовую кабинку и, ставя на стол еще два “морских бриза”, коктейли чуть расплескали.

– Да мне все равно. Вот честно, мне все равно! Я просто рада, что ты считаешь меня опасной. – Мэл, тоже уже поддатая, в шутку прижалась к Вай. Мини-юбка в клеточку задралась, край белого укороченного топа в резинку обтягивает гладкий коричневый живот. Вай почувствовала себя оборванкой, когда явилась к ней в своем кардигане и мокром дождевике. – Что ж ты не намекнула мне раньше! – Мэл, смеясь, зарылась носом в волосы Вай.

Ну, вообще‐то я намекала, подумала та, и что‐то в этом тесном, мимолетном касании заставило ее вернуться на годы назад.

Та вечеринка на третьем курсе. Хмельная. Сдав свои дипломные работы и проведя день на солнце, филологи почти всем курсом собрались в пивной “Чарльз”. Были там люди, с которыми Вай за годы учебы и словом не перемолвилась, а теперь за дешевым сидром болтала с таким пылом, что испытывала сладкую тоску по дружбе, которая могла быть, но теперь уже вряд ли.

Избранный круг был приглашен в дом Нины Ча. Джимми взял на себя музыку, и сентиментальное настроение, которое подкрадывалось к ним в течение последних недель, усилилось, когда он стал ставить слащавую классику, так любимую нерадивыми студентами, предпочитающими вечеринки учебе, инди-композиции, отличные от попсы и мейнстрима, и пластинки любимого им датского поп-дуэта “Тракс”. Йен Кертис бормотал что‐то между Тиффани и Синди, а потом Фрэнки Наклз вознес их на самые небеса. Они подпевали, убивая песню за песней.

Нина, игравшая в театральном кружке, с помпой спустилась в полночь с охапкой старых костюмов, которые собиралась снести в благотворительный секонд-хэнд. Все принялись их мерить и выхаживать, подражая моделям на подиуме. Вай обрядилась в зеленые панталоны в елизаветинском стиле. Мэл подралась с Амитом из‐за полосатых, как зебра, пушистых бриджей – и победила. Кремовый корсет нескромно приподнял ей грудь. “Туже!” – с самодовольной ухмылкой крикнула она Вай, которая утягивала шнуровку. “Туже!” Вай напряглась изо всех сил. И что‐то напряглось где‐то внутри самой Вай.

Тут Джимми поставил “Есть свет, который не гаснет” Моррисси, и Амит, провокатор, немедля выключил свет. Мелодия поплыла вверх по телу, и Вай охватила странная ностальгия по моменту, который протекал вот сейчас. И еще охватило ее внезапное, острое желание заплакать: от любви к друзьям, от того, что этот этап жизни – позади. Пританцовывая, подошла Мэл, подошла и нежно взяла ладони Вай в свои. Переплетя пальцы, они стали выделывать руками широкие петли над головой. Мэл наклонилась так, что лица соприкоснулись, и когда песня дошла до слов, “как чудесно было бы умереть рядом с тобой”, горячее их дыхание слилось воедино.

Зрительный контакт накалился, наполненный каким‐то новым намерением. Вай осознала вдруг, что вжимается тазом в бедра Мэл, точно между ногами. Губы сделались горячей, полновесней. Языки неспешно пробовали на вкус что‐то неведомое.

Вай почувствовала, как вся сладкая горечь сгорает в новом пламени. Она откинула голову и притягательно улыбнулась.

– Пойдем наверх, – прошептала она, пытаясь стать еще ближе. Но Мэл напряглась. Отвела взгляд.

Пожалуй, никогда больше Вай не видела Мэл в таком конфликте с собой, смущенной. Но видела ли она это на самом деле? Сквозь тонкие занавески пробивался лишь тусклый свет уличного фонаря. Потому что дальше произошло следующее: Мэл улыбнулась своей широченной, дерзкой, зубастой улыбкой, которую и сейчас демонстрировала по телевизору, когда брала интервью у людей, перед которыми вынуждена была притворяться, что они ей по нраву.

– Наверх? Да ладно тебе! – И отодвинулась, отняв свои руки, как будто поцелуй не значил вообще ничего.

Ошибка. Недоразумение. Шутка. Толстое, неподъемное одеяло стыда.

От воспоминания Вай вспыхнула. Попыталась запить его клюквенным морсом. Забудь. Опусти забрало. Как ты всегда и делаешь. Об этом лучше не думать. Хотя, с другой стороны, никаких особых стараний не требовалось – она и в самом деле никогда об этом не думала. Мэл ей подружка, не более. Это же очевидно.

– Прости, я знаю, мы уже говорили о том, что Элберт ведет себя как дерьмо, но вправду ли совсем как дерьмо? Это важный вопрос. – Черты Мэл, пока она говорила, то входили в фокус, то из него выплывали, орехово-карие глаза почти что растаяли.

Ух ты, подумала Вай, а комната кружилась вокруг нее каруселью, кажется, мы здорово набрались.

– Вот правда, послушай, если он и дальше намерен вести себя как дерьмо, так, значит, он тебя и не стоит. И не пора ли подумать насчет того, чтобы, знаешь… расстаться?

Пряные духи Мэл, смешавшись с ее сладким дыханием, благоухали почти как сироп от кашля: вишня и сигареты с ментолом.

Вай, стараясь не представлять себе, как Элберт целует Клару, подумала вдруг, что, похоже, заболевает, и ей страшно захотелось домой.

Но тут вспомнилось, как в последнее время он норовит отвернуться от нее в постели. Перед глазами холодное плечо, укрытое простыней. Простыней, которую пора бросить в стирку. За мыслью о постельном белье потянулись картонные коробки от еды на вынос, которые он вечно бросает, где пришлось, по всему дому. И сейчас наверняка курит преступно в комнатах, засыпав диван пеплом, а журнальный столик – щепотками табака.

Ей ужасно не по нутру было беспокоиться о такой тупой ерунде. Она терпеть не могла за ним прибираться и возмущалась тем, что у него духу хватает считать, что он выше этого, а вот она – ниже. Ниже и мельче, потому что ее это волнует. Как будто так он по шею занят своим волонтерством в приюте для бездомных, что и минутки у него нету развесить выстиранное белье.

И как это вышло, что дом сделался таким малоприятным местом…

– А можно мне сегодня еще разок у тебя переночевать?

– Конечно, дружок. Мой дом – твой дом

И Вай подумала, не остаться ли подольше, чем на одну ночь.

Элберт потянулся за лукошком с клубникой – и тут заметил, что в продуктовый вошла она. Он дернулся, как подстреленный, вгляделся и понял, что брюнетка эта ни чуточки на Вай не похожа. Только волосы того же примерно цвета.