– Я раздам подарки, а потом уж мы сделаем заказ. – Амелия порылась в нарядном лиловом пакетике и достала оттуда два свертка, протянув один Элберту, а другой, поменьше, Вай. – Так, пустячки, – отмахнулась она.

– Вот спасибо! – Элберт вытряхнул кашемировый джемпер именно того грязно-зеленого цвета, который он в одежде предпочитал.

– Как мило! – прощебетала Вай, когда ярко-розовый шарф из чего‐то тонкого и прозрачного выпал из обертки ей в руки.

– Ну, теперь, когда мы познакомились, не уверена, что это вещь ваша, но приятно, что вы так отзываетесь.

На хорошие манеры невозможно не отозваться, подумала Вай, пытаясь придать своей улыбке побольше искренности, что, похоже, как раз делало ее фальшивой. Оберточная бумага соскользнула с колен, и официант тихо убрал ее с глаз долой, прежде чем она заметила, что ее уронила.

– Что могу предложить из напитков?

– Мне, пожалуйста, пиво, “Асахи”.

– И мне, – быстро сказала Вай вослед Элберту.

Теперь все ждали, что закажет Амелия, которая молчала, сосредоточенно глядя на длинное узкое меню. Атмосфера вдруг изменилась.

Наконец официант слегка кашлянул.

– Мадам?

– Прошу прощенья… да, пожалуй, мне тунца…

– Но… речь о напитках…

– Ох! Да! Тогда – газированную воду.

И Вай почувствовала, как Элберт расслабился, когда Амелия вернула карту вин, так ее и не открыв, и тут же принялась в красках рассказывать Вай о том, что тунца здесь подают в самых разных видах.

Вай уже доводилось бывать в суши-ресторане, они с Мэл ходили в модный “Чоп-Чоп” по случаю повышения Мэл по службе: ее перевели с самых поздних ночных передач на вечерние, идущие с половины одиннадцатого, которые, в массе своей, смотрели все их ровесники. То неоново-белое заведение лучилось самодовольством и было нарочито шумным, в то время как в “Гинзе”, где они сидели сейчас, сдержанно демонстрировались хороший вкус и благоразумие. Амелия с ее шелковисто-блестящей блузкой в тонах шампанского и волосами цвета жженого сахара элегантному интерьеру соответствовала очень удачно.

Любопытно, думала Вай, из чего исходя Амелия выбрала “Гинзу”: желая продемонстрировать щедрость или запугать провинциалку, с которой встречается ее сын. А может, позлить Элберта окружающей роскошью (он ведь явился сюда, нацепив свой значок “Покончим с капитализмом!”). А может, ничего такого за этим жестом и нет, и единственное, что Амелию занимает, так это какого тунца выбрать, желтоперого или голубого.

Заказ Амелия сделала за себя и за Вай. Элберт поступил по‐своему: “Нет, я буду бенто с кальмарами”, – на что Амелия вздохнула, как бы извиняясь перед официантом за своенравного малыша. Затем она подняла свой стакан с водой с пузырьками.

– Пусть ваш двадцать пятый год будет очень счастливым для вас обоих. Четверть века! Только подумать! Моему крохе уже двадцать пять…

– Мама.

Вай, ухмыльнувшись, стукнула своей пивной кружкой по стакану Амелии. После того немногого, что Элберт рассказал ей о своих родителях, их ссорах, мучительном разводе и борьбе Амелии с пьянством, она ожидала увидеть какую‐то мегеру. Но нет, вот она здесь, точно так же стандартно смущает свое дитя, как и любой родитель.

– И я рада познакомиться с вами, Вайолет.

– Ее зовут Вай.

– Отлично, Вай! Хотя Вайолет – очень красивое имя, и, по‐моему, грех его сокращать. Хорошо хоть мой сын покончил с этим своим не сообразным ни с чем “Бес”.

– Это было сто лет назад.

– Да, наверное, это было ужасно, – с преувеличенной серьезностью вздохнула Вай, глядя в глаза Амелии в попытке установить с ней взаимопонимание.

– Ну, и как вы отпраздновали свои дни рождения? Или устроили один, коллективный?

– Да, была вечеринка, – неопределенно ответил Элберт. – Весело вышло, да?

Тот вечер запомнился Элберту как серия снимков со вспышкой. Дружки его, у которых была классная звуковая система, устроили им праздник в пустом офисном здании в Уиллесдене. Вот Мэл в полночь вырывает вилку из розетки, чтобы отключить звук и заставить всех хрипло, враскачку спеть “С днем рождения вас!”. Вот Вай на подходе к нему вскидывает подбородок, требуя “засунь свой язык мне в рот”. Вот он обнимает ее, и целует горячо, с языком, и шепчет ей в ухо “я люблю тебя” и “слава богу, ты нашлась”.

– Да, весело, правда, – подтвердила Вай, не совсем уверенная, что еще уместно добавить.

Амелия подняла бровь, на нее глядя.

– Ну, я вижу, и от вас добьешься не больше, чем от моего сына.

Вай улыбнулась своей самой сладкой улыбкой. Не хотелось брякнуть что‐то не то. Но при том, что сам Элберт почти все время помалкивал, как было понять, что то, а что нет.

Она сделала большой глоток особого японского пива, которое на вкус было совсем как обычное светлое.

– А над чем вы работаете сейчас, Амелия? Я про то, что Элберт сказал, вы скоро поедете в Румынию?

– Это верно. Рада, что он хоть что‐то про меня помнит. Поездка связана с моим благотворительным фондом, “Вклад в просвещение”, надеюсь, он об этом вам говорил?

На самом деле, хотя Элберт не так уж много распространялся об образовательной деятельности матери, очевидно было, что он очень гордится, скрывает это, но гордится тем, что мать с нуля основала благотворительную организацию, тем более что произошло это после краха семьи и тяжелой болезни. Но от Вай не укрылось, что к гордости этой примешана некоторая ирония, поскольку именно связи Амелии и ее подход к сбору средств (балы и аукционы, освещение как в Палате лордов, так и в светском журнале “Татлер”) обеспечили “Вкладу в просвещение” такой размах. Элберт будто считал, что благотворительность не вполне то, если средства на нее идут от богатых людей, которые развлекаются напоказ.

Мнение Вай, меж тем, состояло в том, что если конечный результат хорош, то и неважно, откуда деньги.

– Там пока что все довольно мрачно, – продолжила Амелия. – Мы пытаемся помочь с образованием девочек, в то время как страна готовится к своим первым свободным выборам. Упор на разъяснительную работу, на выполнение обещаний политиков. Что‐то в этом роде.

– Потрясающе.

– Ну, будет потрясающе, если нам хоть что‐то удастся, что вовсе не факт. Не занимайтесь благотворительностью, дорогая, особенно защитой прав девочек – девяносто девять процентов за то, что делаешь чуть, а все остальное время бьешься головой о стены, воздвигнутые глупыми и трусливыми мужиками. – С картинным отчаянием Амелия отбросила с лица роскошную прядь волос. – А теперь скажите мне: как живется вам в вашем гетто?

– Снова здорово, – пробормотал Элберт.

– Извините, никак у меня не выходит не злить моего сына, – обратилась Амелия к Вай. – Но ведь вы все еще в том ужасном месте?

– Там совсем не ужасно, – Вай не смогла сдержать задора, прокравшегося в ее голос. – Брикстон – это очень… очень оживленный район.

– Только жить там опасно.

– Ничего подобного, – вздохнул Элберт.

– В прошлом году мы вели большую работу с девочками-подростками в неблагополучных районах Южного Лондона, и позвольте сказать вам…

– Мама! Прошу тебя…

– Ну, не могу я понять, зачем я даю тебе деньги, когда ты упорно выбираешь такой почтовый индекс, что подвергаешь себя опасности.

Хотя Гарольд по‐прежнему отказывался выделять сыну что‐то из сумм, причитавшихся тому по наследству, “пока он не устроится, как положено, на работу”, Амелия настояла на том, что с момента развода будет выплачивать ему содержание, и Элберт подозревал, что делает она это скорей для того, чтобы отличаться от Гарольда, чем из желания финансировать пристрастие сына к политическому активизму.

Чтобы сгладить неловкость, которую он испытывал ввиду ежемесячного денежного вливания, Элберт большую часть полученных денег обычно отдавал на нужды либо какого‐нибудь протестного лагеря, либо дела, которому он в тот момент себя посвящал. Но когда Вай, решившись перебраться в Лондон, чтобы дальше двигаться в журналистике, строго спросила его, не мог бы он поехать с ней вместе, потому что с какой стати снова им расставаться, стало ясно, что потребуется некоторая финансовая подпитка. Элберт радостно пустил средства на то, чтобы жить с Вай и помочь ей осуществить ее мечты. Ведь, кроме всего прочего, формально это были деньги Амелии, а не Гарольда.