– Ну, я полагаю, да…

– Просто дело в том, что я чувствую себя здесь такой устроенной, такой… обосновавшейся… и я так предана “Матильде” и ее… ее миссии. Правда, я в самом деле совсем не хочу… сниматься с места. – Вайолет сама слышала, что в речь ее прорывается паника, но возможность остаться, которая, казалось бы, замаячила перед ней, ускользала из пальцев, и она не могла этого допустить.

Крис опустила взгляд на покрывало, ее палец по‐прежнему крутил и крутил круги.

– Я просто хочу… мне это необходимо!.. жить с женщинами вот прямо сейчас.

– Ну, ладно… Если ты уверена, что хочешь именно этого, конечно… Нам нравится, что ты с нами. Мы любим тебя. Но…

Вайолет поглядела на нее с невинным видом, и Крис, сдаваясь, подняла руки в жесте, в котором было несколько меньше энтузиазма, чем, по мнению Вайолет, ее идея заслуживала.

Прошло два дня, прежде чем Лили высказалась, что она думает о планах Вайолет.

– Вот что, – сказала она, когда Вайолет оторвала ее от дела, улегшись к ней на колени. – Я вижу, ничего у меня не выйдет, когда ты такая. Пойдем‐ка погуляем.

– Ну, ты и так все время работаешь. – Вайолет отстранилась, опустила подбородок и, глядя на Лили, ребячески распахнула глаза.

Та в последнее время с головой ушла в работу. Близился срок сдачи ее первой научной монографии, и Вайолет сердилась, ей‐то в последние недели перед возвращением Эла из Сан-Франциско хотелось общаться чаще.

– Прогулка – не совсем то, что я имела в виду… – застенчиво продолжила Вайолет. – И вообще, посмотри, какой ветер!

– Ничего, это пойдет нам на пользу. Сдует с нас паутину. Вперед!

Автобусом они добрались до вересковых пустошей Хэмпстед-Хит и стали бродить там между дубами. Ветер старался сорвать с веток последние жухлые листья. Лили взяла Вайолет под руку – скорее твердо, чем нежно.

– Послушай, Вайолет. Не пытайся внушить мне, что я твое порочное удовольствие. Вот ты его испробовала, и теперь возвращаешься к нормальной жизни. Это нечестно. И по отношению ко мне, и по отношению к Элу.

Вайолет попыталась обвиться вокруг руки Лили, как бы защищая от ветра, но на деле потому, что жаждала физической близости.

– Да я знаю! Но просто… все будет по‐другому, когда он вернется. И боюсь, что стану вести себя по‐другому рядом с тобой, когда он тоже тут рядом.

– О, так все и будет. Ты станешь. – Лили мельком, понимающе клюнула ее поцелуем в висок. – А я – нет.

– Да, – кивнула Вайолет почти про себя. – Уверена, что ты – нет.

Идеальное состояние, думала она, быть абсолютно собой и абсолютно честной со всеми. Не лавировать, не прогибаться, не ломать себя, поворачиваясь к кому‐то вот этой гранью, а к кому‐то – той.

Но, если так, не в том ли дело, что разные люди проявляют в нас разные грани? Вот с Лили Вайолет часто чувствовала себя маленькой девочкой – может, как раз потому, что знала: отношения у них временные. Не роман, а мыльный пузырь, легкий, летучий. В тех случаях, когда на Эла она бы, к примеру, разозлилась за то, что он не воспринимает ее всерьез, или когда чувствовала, что не может ему не возразить, противодействовать Лили она не могла: хотелось перевернуться на спинку и подставить живот, как щенок, который ищет внимания. Все интеллектуальные усилия, вся решимость, которую следовало нарыть в себе, чтобы к тебе прислушивались: в профессии, в политических делах или хотя бы в пабе – все куда‐то девалось. Отчасти, может быть, потому, что Лили и так знала, что она умна, Лили и выбрала ее потому, что она умна, Лили ничего не нужно доказывать.

Когда Вайолет была одна, шла в библиотеку под пасмурным небом или ехала автобусом навестить Джен, – все мысли ее были заняты возвращением Эла. Она ждала его с нетерпением, дождаться не могла, словно голодная. Больше года прошло с тех пор, как она в последний раз к нему прилетала. Дела в “РоСте” шли хорошо – и до такой степени, что Эл убедил Микки, с которым очень сдружился, доверить ему создание лондонской версии журнала. “РоСт: ЛДН” в основном будет использовать американский контент, приправленный дозой специфически британских материалов. Эл, конечно, станет редактором. Это было повышение, но, что более важно, это был проект, который возвращает его домой.

Однако тоска по Элу просыпалась в Вайолет, только когда она оставалась одна. Стоило явиться Лили, как Эл исчезал, и ей хотелось лишь, свернувшись калачиком, уложить голову на колени Лили, и чтобы ее гладили, а остального всего как бы нет и не было.

Как это будет работать с Элом в той же комнате, было неясно. Вайолет все старалась вообразить себе их троих вместе в доме, но получался лишь смазанный составной образ, коллаж, который никак не удерживался в голове.

Лили попыталась сказать мягко – а затем громко, чтобы перекричать ветер, – что, по ее мнению, решение Вайолет жить в “Матильде” без Эла, скорее всего, будет неправильно истолковано.

– То, что произошло между нами, это было так классно! – сказала она, сжимая плечо Вайолет. – Но я всегда знала, что там проставлен срок годности. Я не хочу мешать вам с Элом и думаю, что, если ты останешься жить в “Матильде”, я…

– Я просто не хочу выезжать! – уперто пробормотала Вайолет.

– Но разве мы сможем, – сказала Лили, останавливаясь и разворачивая Вайолет к себе лицом, чтобы та как следует вгляделась в ее голубые, слезящиеся на ветру глаза, – разве мы сможем жить вместе и… и не продолжить? Ты всегда говорила, что все это лишь до тех пор, пока вы с Элом снова не съедетесь. Не сочтет ли он то, что ты продолжишь жить рядом со мной, выбором очень… очень значимым?

Вайолет поковыряла носком ботинка влажную землю и наконец глянула на Лили из‐под ресниц, просительно сложив губы.

– Думаю, мы с Элом могли бы, ну, знаешь, возобновить наши переговоры.

Лили, закатив глаза, притянула ее к себе.

– Да, – сказала она ей на ухо с порочной улыбкой, – с тобой не соскучишься.

В день, когда Эл приехал, никаких таких улыбок не наблюдалось. Лицо у Лили было непроницаемое, а Вайолет маялась ощущением, что внутренности ее кто‐то тащит туда и сюда, как клейкую жевательную резинку.

Наконец раздался звонок в дверь, и вот он здесь. Загорелый, волосы отливают золотом в гаснущем свете зимнего дня. Кажется, он даже выше, чем ей помнилось?

Вайолет рванулась к нему опрометью, зарылась в него лицом, глаза крепко зажмурены, а он обнял и притиснул ее к себе. Он дома.

С секунду ничего больше не существовало.

Эл столько мечтал о воссоединении, что ему хотелось приметить каждую мелочь и бережно сохранить в памяти. Однако ж потом все понеслось, стремительно, не ухватить. “Ты, должно быть, озяб”, – воскликнула Вайолет, втаскивая его в дом. Его спешно провели по “Матильде”, и экскурсия оставила впечатление сразу и яркое, и расплывчатое для глаз, смыкающихся ввиду смены часовых поясов. Ему понравился организованный хаос этого места, непомерно высокие стопки общих полотенец, простыней и футболок на обширных полках в подсобке, здоровенные сковороды на кухне и шаткая этажерка, плотно забитая овощами. Однако дом был запущен, не прибран, и это поражало, пока он не вспомнил, как Вайолет жаловалась по телефону, что никак не наладить уборку мест общего пользования, если половина жильцов считает, что любая работа по дому – это “патриархальное угнетение”.

Каждая из обитательниц “Матильды” заключила его в жаркие приветственные объятия, и Эла порадовало, как сердечно они к нему отнеслись. Он отметил, как лицо Вайолет светилось от гордости за них, когда, усадив его за обширный кухонный стол, они принялись расспрашивать, как ему жилось в Сан-Франциско. И, похоже, их по‐настоящему впечатлило, когда Вайолет развернула свой чуть припоздавший, потому что Эл хотел вручить его лично, подарок ко дню рождения: альбом “Блу” в обложке, подписанной самой Джони Митчелл: “Моей подруге Вайолет, умнице, голубому чулку”. “Это что‐то особенное”, – с сияющими глазами, что ей было совсем не свойственно, выдохнула Крис, выслушав рассказ Эла о том, как он тусовался со знаменитой певицей.