– Да, – ответила Вайолет аккуратно, и голос ее не дрогнул, не изменился, донесся так же издалека, как и прежде. – Да, я думаю, это было бы, пожалуй, разумно.

Она унесла аппарат в свою комнату и присела на край кровати, протянув шнур через дверной проем. Не хотелось, чтобы такой разговор кто‐то подслушал прежде, чем она сама в нем разберется, а в почернелом от сажи особняке на Матильда-стрит, где они жили, вечно кто‐то приходил-уходил. Пинком прикрыв дверь, она покрепче притиснула трубку к уху. Голова у нее шла кругом.

Потому что это было облегчение, шокирующе огромное облегчение, услышать, что он предлагает раскрепоститься.

– Спасибо, Эл. Спасибо, что у тебя хватило духу поднять этот вопрос.

– О! Ну что ты. – Эл попробовал улыбнуться в трубку, но губы его тряслись, и оставалось бога благодарить за то, что они разделены континентом и она этого не видит. – И все это в силе, только если ты действительно в этом уверена… не стану же я тебя принуждать, как какой‐нибудь допотопный…

– Нет, Эл. Я думаю, я этого хочу… Что поделать, у женщин тоже есть потребности! – Вайолет рассмеялась, и ее саму передернуло, как жестко и дешево это прозвучало. – Сколько раз мы с тобой наблюдали, как наши друзья вступают в открытые отношения и прекрасно с этим справляются, правда? И ведь мы уже обсуждали, как быть с ревностью, и пришли к выводу, что это совсем не наша история. Пока мы любим друг друга, пока мы честны и сердца наши открыты… я думаю, нам ничто не грозит, а?

– Да. Любовь – это главное, да. И я люблю тебя, Вайолет…

Я так сильно люблю тебя, хотел сказать Эл. Ты даже не представляешь, как сильно, как полно и всепоглощающе я, черт побери, тебя люблю, но в горле застрял жирный ком, и он знал, что если произнесет это вслух, то заплачет, а ему никак нельзя допустить, чтобы она услышала, что он плачет, ведь ее нет рядом, она не может протянуть руку, обнять его и утешить.

Они не виделись с января, когда Вайолет на пару недель прилетела в Сан-Франциско на их двадцать четвертый день рождения (милость, также оплаченная его родителями, о которой Элу страшно не хотелось просить, но он стиснул зубы и попросил, потому что только так они могли повидаться).

Вайолет все‐таки услышала, как он сглотнул, как он давится, и ей захотелось обнять его. Но зерно обиды и раздражения тоже твердело внутри нее. Потому что, в самом‐то деле, куда дальше пойдут их отношения, если ему таких трудов стоит выдавить простейшее “я люблю тебя” в телефонную трубку?

И еще одно соображение настойчиво просилось наружу.

– А у тебя точно там… никого больше нет… точно?

Вайолет казалось, что она ведет какую‐то ускоренную шахматную партию, в которой с каждым словом то набирает силу, то теряет ее, как жалкая пешка.

– Нет! О боже, нет!

С Кассандрой, с Касс, у него ничего еще не было. Виниться перед Вайолет ему не в чем. Но теперь это станет возможно, и без всякого чувства вины. И все же ослепительно ясно, что единственная, кто ему нужен, – это она, Вайолет.

Он должен просто сесть в самолет и увидеть ее, а то, о чем они сейчас говорят, – бред.

– И у тебя тоже никого?

– Нет, что ты, нет! – сказала Вайолет.

У нее и вправду никого не было, и притом были все. Любой, кто торопливо прошел мимо, мог стронуть с места и запустить в ход строй видений определенного содержания. Вайолет ловила себя на том, что думает о сексе в библиотеке (вон с тем типом в очках, неудобно опершись на книжные стеллажи), в театре (вцепясь в подлокотники кресла на не в меру эротичной постановке “Укрощения строптивой”), в автобусе (воткнувшись взглядом в затылок неизвестно кого). Как будто зудело место, до которого нельзя дотянуться.

– И учти, что это… “соглашение” – оно только на время. На промежуточный период. Из соображений практичности, – сказал Эл.

“Какой‐то он сам не свой, – подумала Вайолет. – Нерешительный, почти что убитый”.

Но он сам это предложил. Это его идея.

“Эл сам это предложил” стало обоснованием, за которое Вайолет ухватилась, и крепко. Шептала его, когда вела к себе кого‐нибудь, с кем познакомилась час назад, или когда отдалась профессору гораздо старше летами, да еще и женатому, прямо на письменном столе у него в кабинете, потому что то, как отчаянно он ее домогался, позволяло ей почувствовать свою силу. Потому что, хотя теперь там, где зудит, можно было почесать, зуд все равно не переставал ее донимать.

В два месяца после того, как “соглашение” было заключено, Вайолет как в дурман впала, опьянилась способностью своего тела себя ублажить – и своим умением убедить любого, кого ни возьми, мужчину поучаствовать в том, чтобы она это удовольствие получила. “И с нулевым риском!” – она улыбнулась, забросила в рот таблетку и потянулась за стаканом воды. “И никакого чувства греха!” – думала она с ликованием, обнимая свои голые ноги, дожидаясь, чтобы пришлый с улицы вернулся из общей ванной дома на Матильда-стрит, и запретив себе угрызения совести, когда он взял с прикроватной тумбочки и стал листать томик Олдоса Хаксли, который Эл купил ей на день рождения.

Поэтому, услышав от Эла, что он переспал с какой‐то девицей, с которой вместе работает – “но это совсем ничего не значит”, – она испытала лишь облегчение. Даже больше, чем облегчение, укол удовольствия при мысли, что у них все получилось. Они живут согласно своим принципам и сами решают, по каким правилам строится их любовь.

Со всяким, кто согласен был слушать, она делилась своей искренней верой в то, что их поколение раскрыло самый важный, самый огромный секрет: совокупление – вовсе не грех, а радость. Отчего же не обменяться этой способностью к духовной и физической связи с как можно большим количеством красивых людей, вместо того чтобы ревниво таить ее? Не станет она испытывать стыд только потому, что церковь, община и семья взрастили ее в убеждении, что физическая любовь греховна. Не станет она испытывать стыд только потому, что она женщина.

И потом, в любом случае, это предложил Эл.

– Послушай, Вайолет. Ты же знаешь, в этом доме никто никого не осуждает, – начала Крис, оторвавшись от скудного урожая картофеля, выращенного на грядке за домом, который она для просушки раскладывала на кухонном подоконнике. – Я просто хотела тебя спросить, что, все это распутство бог знает с кем, оно что, и вправду тебе в кайф?

Вайолет нахмурилась, величественно извлекла ложку из таза, в котором варила джем, и с ложкой, воздетой вверх, повернулась лицом к Крис. Устройство жизни на Матильда-стрит отнюдь не зиждилось на принципах иерархии, но есть люди, которые по природе своей лидеры, – и Крис у них верховодила. Ей было под сорок, она коротко стриглась, соломенные волосы прикрывала яркими пестренькими платками, и перед тем, как уволиться и сделать серию шагов “вниз и налево”, была государственной служащей. К тому времени, когда Вайолет с ней познакомилась, она управляла приютом для женщин, подвергшихся насилию в семье, в Финчли.

– Ты ж понимаешь, – продолжала Крис, ничуть не смутясь тем, что Вайолет вооружена ложкой, – я в курсе всей толкованной-перетолкованной болтологии, которая за этим стоит. Но станешь ли ты всерьез утверждать, что позволить парню, с которым едва знакома, засунуть член тебе в задницу после того, как он дал тебе нюхнуть амилнитрата, – это “духовная связь”?

– Да никому, Кристин Конолли, я не “позволяю” что‐то делать со мной. Видишь ли, в том и проблема! Даже в тех словах, которые ты выбираешь, отражается патриархальная система, в которой мужчины деятельны, а женщины пассивны, получают, и все…

– Э-э-э, вот остановись прямо здесь. Надо ж, духу хватает читать мне лекцию о функциях языка – и при том коверкать мое имя! – И она бросила чахленький клубенек, метя в задницу Вайолет. Девушка увернулась, показала ей язык и отфутболила картофелину в сторону переполненного мусорного ведра. – Я спрашиваю всего лишь, правда ли это такой кайф и вовсе не унизительно, или, может, ты просто расстроена, выведена из равновесия тем, что влипла в отношения, в них застряла?