Но та уже принялась сметать со стола тарелки и стопками расставлять их у раковины с таким видом, будто они лично ее оскорбляют. Тамсин молча взяла Эла за руку и быстренько вывела за дверь.

Туман, который висел, скрывая крыши зданий, пока они в заледенелом автобусе ехали через весь город, начал рассеиваться, когда Эл и Тамсин вышли на Гросвенор-сквер. На подходе к толпе они заметили свою команду и несколько новичков, к ней примкнувших: Клара напоказ жалась к симпатичному студенту из Кении по имени Брайтон, Джонни и его новые приятели, тоже студенты Голдсмитс, разворачивали конструктивно хлипкий баннер с наклеенными на него буквами.

Тамсин недовольно вздохнула.

– Что, она тут? – догадался Эл. Ему еще предстояло познакомиться с девушкой, которой Джонни увлекся с тех пор, как поступил в художественную школу.

– Да. Маленькая, светленькая. Джилли. Бледная, как снежинка, и такая же драгоценная.

Эл, ободряя, сжал предплечье Тамсин в шелковистом рукаве шубки.

Джонни с таким энтузиазмом чмокнул Эла в губы, что у того чуть плакат не вывалился из рук в грязную лужу; теперь, когда Джонни поселился в студенческой общаге на другом конце Лондона, ежедневного общения им обоим недоставало. Тамсин осмотрительно отошла в сторонку и вернулась, пристроившись между Элом и Джинджером только после того, как все поздоровались и перезнакомились.

Время шло, они притоптывали ногами, чтобы согреться, снова и снова подхватывая лозунги, которые волной прокатывались по немногочисленной толпе и скоро наскучили. Парень с бородой, заплетенной в две длинные косы, забренчал на акустической гитаре “Мастеров войны” Боба Дилана, и охранник у посольства тут же взглянул на часы. И все это время Эл чувствовал, что Тамсин в упор смотрит на Джилли.

Несколько раз Эл пытался отвлечь подружку вопросами, на которые она отвечала односложно. Удивительно было видеть, что она так сильно задета. Они с Джонни так давно уже и с такой легкостью то укладывались в общую постель, то ее покидали, что выглядели парой чуть ли не крепче, чем обычные многие. Без стеснения обсуждали они свои свеженькие любовные победы; у них сложился столь прочный фундамент взаимопонимания, что никакой вторгшийся новичок не в силах его повредить.

Беда только, что теперь Джонни все время выбирал кого‐то другого.

– Мне не нужен он для себя, – заявила вдруг Тамсин, поворачиваясь к Элу как будто в продолжение разговора.

– Ты о чем? – Эл вгляделся в ее угрюмое лицо.

– Да о том, что не хочу держать его при себе, вот что! – сердито сказала Тамсин так, как будто Эл с ней спорил.

– Нет?

– Нет! Мы делились друг с другом… целую вечность. Мы это умеем. Это классно. – Тамсин опять прикурила, и Эл подумал, что, пожалуй, с куревом им всем нужно подсократиться. – Дело в том, что теперь я вообще не могу к нему прорваться. Никогда.

Он крепко обнял ее и по движению угадал, что она подальше отвела горящую сигарету от его пальто и волос.

– Понятно.

Это важно, подумал Эл, ободрить Тамсин, но еще важней не увидеть, как она плачет. Он не знал, как сможет дальше дружить с Джонни, если тот доводит Тамсин до слез, хотя, строго говоря, Джонни ничего плохого не сделал.

– Я и не думала, что мне будет не все равно, – я терпеть не могу всю эту любовную мутотень!

– Ну, Тамсин, ты же человек. Дико было бы, если бы все равно. Господи, даже я чувствую, что он бросил меня и покинул!

Он почувствовал, как она кивает.

– А знаешь, я, пожалуй, хуже тебя хиппи не видел. – Эл по‐прежнему прижимал к себе девушку, сознавая, как это странно, не смотреть подружке в лицо, когда говоришь ей то, что он собрался сказать. – Все эти толки про “мир есть любовь” – да глянь на себя, ты сейчас здесь, чтобы сказать “нет” войне, – но даже себе не хочешь признаться, что тебе кто‐то небезразличен…

– Да не люблю я его! – выкрикнула Тамсин Элу, отстранилась от него в гневе, выгнула спину, как разъяренная львица. Грива ее растрепалась там, где терлась о мех дубленки. Спохватившись, она огляделась, не слышал ли кто, отбросила окурок и взялась поспешно приглаживать волосы.

– Давай‐ка лучше поедем домой, – предложил Эл. – Надо правда помочь там хотя бы с готовкой.

Тамсин молча кивнула и зашагала прочь по лужайке, тогда как Эл принялся быстро прощаться, сделав вид, что не замечает гримаску Джонни, выражающую вопрос.

– Как, напишешь что‐нибудь о сегодняшнем дне для “Стандард”? – спросила Тамсин, когда они на остановке бесконечно долго дожидались автобуса. Эл все больше чувствовал себя виноватым, что они опаздывают домой.

– Вряд ли – фыркнул Эл. – Меня там к пишущей машинке почти что не подпускают.

Эл обрадовался поначалу, когда в газете “Ивнинг стандард” ему доверили должность мальчика на побегушках. Школьный товарищ познакомил его со своим приятелем, который был помощником редактора в отделе новостей, и через две недели Эл приступил к делу. Вайолет посмеивалась над тем, как легко он пристроился, когда решил наконец, что работа ему нужна.

Но должность оказалась скучищей: Эл снимал копии, искал вырезки, сортировал письма… и сочинять ему доверяли лишь самые сжатые, самые сухие заметки под рубрикой “новости вкратце”. Это выглядело как шаг вниз не только после редактирования студенческой газеты, но и по сравнению с активистским писательством, которому он посвятил себя после университета.

Эл сознательно отдавал предпочтение сердечной склонности, а не конверту с зарплатой. Противник расового неравенства, он проводил дни, печатая листовки “Нет туру семидесятого года”[24] на офсетной печатной машине “Гестентер”, которую раздобыл где‐то Джинджер. Несколько недель убил на протестную акцию против НАТО, яркой особенностью которой явилось церемониальное погружение флагов в ведра с красной краской. Но, кроме того, он усердно, длинно и многословно писал для изданий, в которых заправляли друзья, и воспарил в облака, когда “Сад Гэндальфа”[25] напечатал его статью с подробным растолкованием того, почему моральный долг обязывает пацифистов придерживаться вегетарианства.

Взамен всего этого долгими часами помогать другим писать материалы, цель которых – поддержка истеблишмента, а не его демонтаж, отнюдь не приводило Эла в восторг. Тем не менее на продвижение революции не было денег, и раздобыть их – впервые в его жизни – стало необходимо. Он вполне беззаботно существовал на пособие по безработице, пока не оказалось, что уже два месяца как им нечем заплатить за аренду, и домовладелец по имени Ник, противный кокни с толстой шеей и налитыми кровью глазами, приперся с бейсбольной битой, употребив ее на то, чтобы столкнуть с полки глиняный чайник Клары. Это вызвало у нее приступ истерики, которым, на взгляд Эла, Клара, в общем‐то, насладилась.

Неприятным последствием, однако же, оказалось то, что ночью в постели Вайолет повернулась к нему спиной таким манером, что кряж ее позвоночника не допускал к себе прикоснуться.

– Ненавижу влезать в долги. Мы в нашей семье никогда не были кому‐то должны, даже стиралку в кредит покупать не стали, – тихо сказала она в стену, и Эл устыдился.

Вайолет, едва закончив магистратуру, начала зарабатывать, чтобы обеспечить себя на время работы над докторской диссертацией, защитить которую стремилась всей силой души. И хотя ей обещали, что стипендию она получит, все равно, прежде чем вступить в такой длительный проект, решила обеспечить себе небольшую финансовую подушку и приняла предложение поработать на профессора Эндовера, которого, вообще говоря, терпеть не могла. Но тот, по крайней мере, был экспертом в своей области, специализировался на проблеме гендера у Шекспира; в ее задачу входило составить указатели, именной и предметный, для его новой книги “Ветреная особа в «Троиле и Крессиде», «Гамлете» и «Короле Лире»”. Вскоре Вайолет принялась ворчать, что книга гадкая и сплошной сексизм, а профессор того противней. Эл представлял себе старика, склоняющегося над ней, когда она сидит за столом: “это омерзительно, сальные волосы и перхоть!” – и у него желудок переворачивало.