Шум поднялся такой, что проснулись и мамаша, и бабки, и братья Федоськи, и даже папаша, напившийся вусмерть накануне и не планировавший приходить в сознание еще, как обычно, дней пять, тоже в ужасе вскочил и бегал по горнице вместе со всеми в поисках выхода.

В деревне проснулись собаки, подняв дружный гвалт, плавно переходящий в вой как по покойнику. Да что тут говорить, орали так, что и покойники на кладбище наверняка повскакивали, или поглубже в землю зарылись.

Девки не глядя хватали одежду и, сметая все на своем пути и спотыкаясь друг через друга, ломились к выходу. В двери образовалась пробка.

– Свечку затуши, пожар устроишь!

– Пожа-а-ар!

– Где пожар?! Полоумная, прости хосподи!

– Отцы небесные, спаситяяя-помогитя, пощадитя душу мою грешную, как есть всю поломали, ни одной косточки целехонькой не осталось!

– Люди добрые, да что ж это деется? Ни за что, ни про что живую душеньку убивают, отойди уже от двери, дура!

– Укусил! Аааааа! Батюшки мои, святые угодники, всю руку же по локоть откусил!

– Чаво орешь как оголтелая? Кто укусил? Петух?

– Кот укусил твой окаянный! Под шубу забился, подлюга, всю руку по локоть оттяпал!

– Мать честная, царица небесная, защити!

Федоська, забившись в угол, прикрывалась печной заслонкой как рыцарь щитом.

– Глашка! Мешок хватай! Да на голову ему... Куды? Петуху! Энто кот! Да что ж ты криворукая!

Федоська неуклюже встала, корзина с луком перевернулась, и круглые луковицы покатились по полу прямо под ноги полуночных паникёрш. Первой упала Глаша, утянув за собой бегущую за мешком Федоську. Гулкий звук упавших тел разбавил грохот металлической заслонки и полупридушенный кошачий мявк.

Возле двери раздались вопли и хлопанье крыльев, возвестившее, что противник взлетел на полати и собирается атаковать с воздуха. Ситуация стала совсем критической, когда потухла последняя свеча. Вне себя от ужаса впотьмах, девки выдавили грудями дверной косяк и высыпались в сени.

– Хватай! – Федоська, подцепив мешок, как лебедь взмахнула крылами и сверзилась на пол, поскользнувшись на очередной луковице, но Глаша, подхватив ее героический порыв, на четвереньках добралась до двери и прямо на пороге исхитрилась-таки накинуть мешок на голову коварному драчуну.

Хватаясь за бока и охая, девки высыпали на улицу, на ходу обуваясь в чьи попало валенки и костеря на чем свет стоит и Глашу, и ее ненормального петуха, которого по поверью теперь еще целый год нельзя рубить, потому что он предсказатель, Федоськиного кота, саму Федоську, друг друга и весь белый свет в придачу.

Глаша, дабы не слушать льющиеся на нее из ведра пожелания, прижала к груди притихший мешок, и опрометью бросилась домой.

Тихо скрипнув калиткой, Глаша тяжело прохрустела валенками к крыльцу. Мысли роились невеселые, навевая тягучую тоску.

Она бросила унылый взгляд на дом соседа. Тот подмигнул ей темными окнами, в которых отразилась луна.

«И почему это не глаза Димитрия?» – тяжело вздохнула Глаша. А он, наверное, сейчас спит. Один... В своей постели. И никогда ей, Глаше, не войти в его дом хозяюшкой. Не согреть холодную постель морозной зимней ночью...

Она громко хлюпнула носом, невольно издав звук, похожий на короткий вой, смахнула снег с валенок корявым веником и, понурив голову, побрела в избу.

В сенях было холодно и темно. Бросив мешок на пороге, она на ощупь подкралась к старинному колченогому буфету и, поднявшись на цыпочки, отыскала на полочке пару огрызков свечи. Вместо подсвечников подставками им служили кружки с просом, щедро залитым застарелым воском.

В импровизированном стойле фыркнула Огневка, приветственно мекнула пригревшаяся у ее теплого бока Манька. Приглядевшись, Глаша заметила удобно устроившегося на Манькином обильном пузе кота с напрочь «обритыми» усами.

– Сидишь? – подсветив огарком свечи, поинтересовалась она у него. – В избу пойдешь, на печку?

Кот одобрительно мявкнул, потянулся и гордо просеменил к двери в горницу, из-за которой раздавался раскатистый храп деда. Глаша пустила его внутрь и хотела было зайти сама, но замешкалась, что-то обдумывая, и решительно захлопнула дверь. Ну их! Девки опять будут смеяться, бабуся сочувственно мотать головой. Неважно, что они все спят – все равно именно такая картинка крутилась у нее перед глазами. Глаза щипало, и она понимала – сейчас заревет, а значит, разбудит всех, и придется рассказывать, что никого она не нагадала, что женихи от нее даже ненагаданные под стол текают.

Тихо всхлипнув, она присела на большой дубовый ларь с мукой. Перед глазами снова проплыли могучие плечи Димитрия, его спорые руки и мягкий взгляд. Эх, какой мужик кому-то достанется! Кому-то, а не ей...

В углу что-то зашевелилось и недовольно заклокотало. Глаша ахнула: «Клёкот Петрович! Вот же дура, замечталась, да петуха в избу с собой притащила!». Идти в курятник не хотелось. Снова обуваться, вязнуть по колено в сугробах, да на соседскую избу любоваться... Нет! Она подошла к мешку, аккуратно подцепила его и, долго не раздумывая, вытряхнула в теплую рогатую кучу.

Подержала в руках мешок, тупо на него таращась, и вздрогнула от внезапно озарившей ее мысли. Была, не была! Святки – это время для гаданий, и когда, как не сейчас стоило бы попытать судьбу? Хотя бы разок! А что, если есть у Глаши шанс? Хотя бы ма-аленькая надежда? Тогда она еще поборется, не опустит руки и никому своего Димитрия не уступит!

Глаша пружиной подскочила с ларя и, подхватив огрызок свечки, нерешительно отворила дверь в чулан. В детстве бабуся говаривала, что в чулане живет домовой, и девки отродясь сюда ночью не заглядывали. Глаша зажмурилась, кто его знает? Сейчас как откроешь глаза, а он там сидит... в темноте! И лапищи волосатые!

Жуть! Сама чуть не взвизгнула от своих мыслей. Стараясь не глядеть по сторонам, она быстро отыскала в куче хлама большое старинное зеркало, и еще одно – поменьше, еще мамкино, и быстро выскочила обратно в сени. Осмотрелась с опаской. Но близость рогатой живности, тихо вздыхающей у стены, и сонное «кооо» Клёкота Петровича ее успокоили. Она сняла с гвоздика у входа старый дедов тулуп и, бросив его возле ларя, удобно устроилась прямо на нем.

«Ничего, ничего, – успокаивала она себя. – Бабуся просто девок стращает, а сама сто раз так гадала». Зеркало-то ее, да непростое. Сама когда-то говорила, что деда Данилу так же нагадала, и никакой он не с вертикальными зрачками. Тут главное, мешок вовремя на зеркало набросить и сказать «Чур меня», – это Глаша точно знала.

Она неуклюже установила зеркала на слегка выпуклой поверхности ларя. Коридор вышел кривой и грязный: зеркало было в разводах и паутине. Пара огарков свечей, которые она установила по бокам, чадили, мерцали, шипели воском и грозили вот-вот потухнуть, но она не обращала внимания на все эти мелочи. Перед глазами стоял сосед, и она сейчас бы все на свете отдала, лишь бы увидеть его в зеркале.

– Суженый мой ряженый, приди ко мне ужинать... – вздрагивающим голосом прошептала Глаша и не мигая уставилась в зеркало.

Но как она ни вглядывалась, как ни старалась – ничего, кроме мутных разводов, зеркало ей не показывало. Глаша заскучала, затосковала, а потом и вовсе стало страшно. Кромешная тишина окутала со всех сторон: ни одного живого звука, лишь тихо трещат половицы, да ветер гуляет в трубе – гудит и пугает, а может, это домовой?

Глаша поежилась. Ночь то чудесная, святочная. Сейчас вся нечисть на прогулку вышла, пляшет, потешается. А она здесь одна. В вязкой темноте ночи.

«А что если придет тот, другой? – неожиданно подумалось ей. Который к бабке приходил?» Она цепко ухватилась за мешок. Вот ее спасение! Никакого другого она из зеркала не выпустит, есть у нее на этих бесов управа.

Тихий шелест крыльев за спиной заставил ее обмереть, обливаясь холодным потом. Рядом с зеркалами, едва не затушив крылом огарок свечи, приземлился Клёкот Петрович. Уселся, нахохлившись, на крышку ларя и голову под крыло спрятал.