— А чего тут ждать?
Владик, запрокинув голову, выпил ацидофилин, потом, блаженно вздыхая, откинулся на стуле:
— Эх, теперь бы еще пообедать!
— Больше ничего нет, — виновато сказал Костя. — Хочешь, я сварю еще картошки?
— Не надо, я пошутил, — снисходительно пояснил Владик. Глазки-шнырялы его слегка сощурились. — Ты ей скажи, дескать, очень тебя жалею, ну, там всякие печки-лавочки, скажи: иди, Машенька, иди, не оглядывайся, к своей Дашеньке, Парашеньке…
Костя не ответил ему. Опустив голову, он смотрел прямо перед собой, будто старался получше разглядеть выцветшие узоры клеенки.
— Ну, чего молчишь? — спросил Владик.
— Я ничего говорить не буду, — сказал Костя.
— Почему не будешь?
— Потому. Я же сказал: все зависит от того, как Маша будет себя чувствовать.
— Начинается, — презрительно протянул Владик. — Какие нежности при нашей сверхъестественной бедности!
— Хватит, — оборвал его Костя. — Не надо так, слышишь?
Но Владик, привыкнув к Костиной безотказной доброте и уступчивости, не обратил внимания на его слова:
— Что значит, хватит? Сколько можно вот так из-за какой-то старой бабы портить свою молодую жизнь?
Костя поднял голову:
— Она не какая-то старая баба, а моя бабушка.
— Ах, бабушка! — тоненьким голосом передразнил его Владик. — Бабушка-забавушка, красавица моя…
— Перестань, — все еще спокойно, должно быть сдерживаясь из последних сил, сказал Костя.
— А если не перестану?
— Тогда уходи.
— Что? — переспросил Владик, паясничая. — Я не слышу, туговат стал на ухо. Как это — уходи? Куда уходи?
— Куда хочешь. Только уходи, сию минуту, немедленно!
Владик встал, обеими руками опираясь о спинку стула, чуть пригнув голову, словно готовясь к прыжку:
— А вот и не уйду, возьму и не уйду, пока не скажу тебе все, что думаю!
— Нет, уйдешь, — сказал Костя, сильно покраснев. — Уйдешь!
— Ты же дурак, — бросил Владик, верхняя губа его вздернулась, обнажив мелкие зверушечьи зубы. — Носится со своей старой мымрой, над которой все смеются, от первоклашек до учителей!
Захлебываясь, боясь, что Костя не даст ему договорить, Владик бросал Косте в лицо все новые оскорбительные слова.
— Фото с автографом! — кричал Владик. — А кому они нужны, ее фото? Беспокойная старость с личным автографом, я же знаю, ты все ее карточки куда-то спрятал, а ей сказал, что наши девчонки требуют ее карточек. Умру со смеха — Машенька, все ждут твои фотографии. Как же, ждут, очень они нужны! И что это за имя — Маша? Старая баба, развалина, древняя крепость, а туда же — Маша…
Костя встал, подошел к Владику.
— Какая же ты дрянь! — негромко, отчетливо сказал он. — Мелкая, злобная дрянь…
Владик на всякий случай быстро шагнул в сторону.
Но Костя не двинулся за ним.
— Дрянь, — повторил он.
Владик словно бы не слышал. Его несло все дальше, и он кричал как одержимый, весь охваченный непонятной и необъяснимой злобой. Он не щадил ни Машиной походки, ни каблуков, чересчур высоких для ее возраста, ни крашеных волос и излишне ярких губ.
— И играть она тоже не умеет! — кричал Владик. — Она же фальшивила тогда, на вечере, все слышали, как она фальшивила…
Внезапно Владик замолчал, будто проглотил что-то неудобоваримое.
В дверях стояла Маша. Владик помедлил еще секунду, потом сорвался, вихрем промчался мимо Маши в коридор. Хлопнула дверь, выходившая на лестницу.
Маша села на диван. Тряхнула волосами.
— Немного снизилось, — сказала. — На одной руке сто семьдесят, на другой — даже сто шестьдесят пять.
Высвободила ногу из туфли, шевеля пальцами. Костя как бы впервые увидел косточку возле большого пальца, набрякшие вены ноги.
Глаза его медленно поднялись выше, к морщинистому лицу Маши, к непрокрашенной седине у ее пробора…
Неужели этот злой человек, с которым он, Костя, дружил, сказал правду? Неужели Маша уже совсем старая?
— Владик прав, — сказала Маша. Казалось, она безошибочно читает Костины мысли. — Хочешь ты того или не хочешь, он прав.
— Нет, неправда, он не прав, — сказал Костя.
— Прав, — кивнула головой Маша. — Я старая грымза. И играть стала плохо, иногда фальшивлю, потому что нет никакой практики. Я же неделями не подхожу к инструменту. Знаешь, недавно мне снилось, что сам Рахманинов высек меня за то, что я так лихо барабаню его прелюд.
Костя не выдержал, фыркнул. Уж очень смешным показался ему Машин сон: он представил себе великого композитора Рахманинова с его строгим, узким лицом аскета, вдруг ни с того ни с сего секущего Машу…
— Ничего в этом смешного нет, — сказала Маша. — Хорошо, хоть я сама чувствую, когда фальшивлю, но в вашей школе рояль до того расстроен, просто ужас!
— Еще бы, — согласился Костя. — На нем играют все, кому не лень.
— И каблуки у меня чересчур высокие, — продолжала Маша. — Я это сегодня, как никогда, поняла…
— Устала?
— Еще как! Пока дошла до поликлиники, сто пудов потеряла. — Она пошевелила пальцами ноги. — Не сердись на Владика, он злой потому, что несчастный. Его следует жалеть.
— Нет, — сказал Костя необычно жестко. — Я не буду его жалеть, не хочу и не буду! Пусть он даже тысячу раз из самой неблагополучной семьи!
— Он несчастный, — повторила Маша.
— Он дрянь, — сказал Костя. — И я очень тебя прошу, Маша, ты не верь ему, он же все наврал!
Маша хотела было обнять Костю, но вовремя вспомнила, что он терпеть не может объятий, поцелуев, всего того, что называл пренебрежительно «лимонная апельсинность». И в конце концов, что за манера, в самом деле, — обнимать и облизывать здорового парня пятнадцати лет от роду?
— Знаешь что, — деловито сказала она. — Называй меня так, как полагается, — бабушка. В сущности, что я тебе за Маша?
— Я уже привык и иначе называть не буду, — сказал Костя. — Просто не сумею.
— Ну, бабушка Маша…
Костя помолчал, как бы мысленно примериваясь, удобно ли будет называть ее бабушкой Машей.
— Так тоже не выйдет, — сказал. — Честное слово, ты на меня не обижайся, Маша, но я все равно не смогу…
— Пусть будет по-твоему, — сказала Маша.
— Вот что, — сказал Костя. — Сыграй мне еще раз все то, что тогда играла в школе…
Маша с удивлением глянула на него:
— Нет, это ты серьезно?
— А почему я должен шутить?
— Ты же не так уж обожаешь музыку…
— Ну, смотря какую…
— Тебе нравятся военные песни?
— Конечно. Они всем нравятся.
— Что ж, тогда давай слушай, — сказала Маша, подошла к пианино, уселась поудобнее, стала играть.
Играла она вдумчиво, вслушиваясь в каждый звук, — боялась сфальшивить. А Костя стоял рядом и слушал…
ПОСЛЕДНИЙ ПАССАЖИР
Рано утром ко мне залетел воробей, окраской похожий на беспородного котенка. Уселся на форточке и прочирикал что-то, должно быть на птичьем языке означавшее: «С добрым утром! Пора вставать!»
Я встала с постели, ответила:
— Спасибо, воробей!
А он улетел. Только его и видели.
Пора было на работу. Улица под окном казалась очень чистой и тихой, как и положено выглядеть улице ранним утром.
День обещал снова быть жарким, вдали, над тимирязевским лесом, вставало солнце. Мама еще спала, и Маська спала, у нее сегодня начинались экзамены, и она лежала, раскинув руки, лицо безмятежное, губы улыбаются…
Когда я училась в школе, я перед экзаменами вообще не спала. Пила черный кофе и только одно знала — готовиться. А она совсем не такая, до того беспечная.
Нет, мы были другие.
Мысленно я усмехнулась. Если человек говорит: «Мы были другие» или: «В наше время не так» — значит, он стареет.
Выходит, и я старею? Неужели правда?
Я тихо открыла дверь на лестницу, и в это время проснулась мама.
— Возьми с собой завтрак, — сказала она.
Я издали показала ей яблоко.
— И это все?
— Пообедаю на Палиашвили.
На улице Палиашвили находится кафе, в котором мы, таксисты, любим обедать.
