Голос ее рос, наливался силой, стал привычно крикливым.

— Сколько так будет? — орала Лилька. — Сколько так будет? Думаешь, тебе это удастся? Думаешь, тебе разрешат бросить меня и беззащитных детей? Да? Нет, ты отвечай сию же минуту, о чем ты думаешь?..

Я осторожно положила трубку на стол, Лилькин голос, казалось, бился о потолок, об окно, словно птица, которая ищет выход.

— Подонок, думай о детях! О своих кровных, единственных, единоутробных…

Виктор тихо, будто бы боясь обжечься, положил свою трубку на рычаг. Я тоже последовала его примеру. В комнате разом наступила тишина.

— Как ты думаешь, она в самом деле сердится или орет так, для вида? — спросил меня Виктор.

Видно, он начисто позабыл о том, что было между нами, я для него уже давно, в течение долгих лет, — свой парень, хороший товарищ, и все, и никаких воспоминаний, никакого прошлого…

— Так как ты думаешь? — спросил Виктор.

Я посмотрела в его глаза, вопросительно устремленные на меня. Как же ему хотелось, чтобы я сказала, что мне тоже так кажется…

Какие же мы все, в сущности, дети! Большие, неразумные, неуклюжие, то и дело совершающие ошибки, порой непоправимые, зачастую просто неумные дети…

И еще я подумала о суете человеческой, толкающей всех нас, старые мы или молодые, тратить время на сущую ерунду, изучать пожары в городе Аугсбурге…

Я должна была уехать через два дня, но тут возникло одно обстоятельство, о котором я начисто позабыла: день рождения дочери Ардика, Тани.

Ардик позвонил мне рано утром, я еще была в редакции, на дежурстве, сказал:

— Имей в виду, что ты не уедешь до Танькиного рождения! Она во что бы то ни стало хочет, чтобы ты пришла к ней. Кстати, — пригрозил он, — имей в виду, ежели не останешься, то я тоже не останусь с твоими ребятами.

Эти слова оказались решающими. Как тут было не остаться?..

Таню я знаю с детства, с тех самых пор, когда Ардик однажды собрал нас, нескольких газетчиков, в своей маленькой, десятиметровой комнате и с гордостью показал на тесно спеленутый, овальной формы кокон:

— Моя дочь, прошу любить и жаловать…

Марина, жена Ардика, попыталась было чуть-чуть сдвинуть одеяло, чтобы показать лицо малютки, но Ардик заорал что есть силы:

— С ума сошла! Кругом сплошная инфекция, а она одеяло долой!

Мы посмеялись и разошлись. На том дело и кончилось.

Но вышло так, что с той поры мне частенько приходилось встречаться с Таней.

Оба, и Ардик и Марина, были совершенно одиноки, ни бабушек, ни тетушек, ни каких-либо завалящих провинциальных родичей.

Марина была молода, неопытна, и нередко получалось так, что мы вместе с Ардиком выходили из редакции и я шла к нему, чтобы хотя бы чем-нибудь помочь Марине.

Позднее, когда Таня подросла, они подбрасывали ее мне, если собирались уйти куда-нибудь, в кино или в гости.

И мало-помалу Таня стала мне очень близкой, почти родной.

Она походит на Ардика, темноволосая, темноглазая, с несколько крупными чертами лица и открытой белозубой улыбкой.

Временами кажется красивой, а временами самой обыкновенной, пройдешь мимо — не заметишь…

— У тебя не только характер, но и внешность абсолютно неровная, — утверждает Ардик.

— Вся в тебя, — усмехается Таня.

Она языкастая, за словом в карман не полезет, и в то же время ее отличает трогательная, чисто детская привязанность к отцу и к матери. Кстати, меня она тоже любит.

Сама признается порой:

— Я вас во многом понимаю, Настёна, и безоговорочно люблю…

Меня она зовет Настеной, так когда-то, в детстве, назвала, с той поры осталось — Настена…

Единственное горе ее жизни — то, что родители не живут вместе.

Случилось это пять лет назад, но Таня никому в школе не сказала о том, что родители разошлись.

Если же кто-либо из подруг, приходивших к ней, спрашивал, где отец, привычно отвечала:

— На работе… В командировке…

Почти из года в год я бываю на дне рождения Тани. Обычно она приглашает меня:

— Настена, прошу не опаздывать…

— Зачем я тебе? — спросила я ее как-то. — У тебя собирается молодежь, на твоем месте другая отправила бы маму куда-нибудь, к кому-нибудь, хотя бы ко мне, с ночевкой и осталась бы праздновать со своими ровесниками…

Но Таня и слышать не хочет о том, чтобы отправить куда-то маму и не пригласить меня. Она еще и отца приглашает, и он аккуратно является каждый раз.

Мне довелось недавно побывать на одном крупном московском заводе, где была выездная ярмарка. Там я купила флакон французских духов «Фиджи».

Я не люблю душиться, духи я купила в расчете подарить кому-нибудь в торжественную дату: в день рождения, на свадьбу, на юбилей.

И вот настала торжественная дата — Танин день рождения; я решила преподнести ей красивую коробочку, перевязанную фиолетовой с золотом лентой.

Не знаю, почему Ардик разошелся с Мариной. Ни он, ни она никогда не делились со мной, а я не спрашивала. Знаю одно: никто не втесался в их жизнь, разошлись они мирно, не ругаясь, не понося друг друга.

Должно быть, оба одновременно поняли, что каждому следует идти отдельно от другого, тогда будет наверняка лучше для обоих…

В этом распавшемся дуэте Ардик так и остался один, Марина живет вдвоем с Таней.

Марина, на мой взгляд, походит на Ардика, тот же необременительно мягкий характер, то же, одинаковое у обоих нежелание всерьез задуматься над сложностями жизни.

Помнится, как-то я сказала Ардику:

— Просто удивительно, что вы разошлись…

— Почему удивительно? — спросил он.

— Вы до того похожи один на другого…

Он ответил необычно серьезно:

— Может быть, это-то и плохо. Потому что недаром говорят, что противоположности сходятся…

Кто может сказать, прав он или нет?

Внешне Марина выглядит настолько молодо, что иные принимают ее за старшую Танину сестру.

Поначалу Таня старалась уговорить родителей сойтись обратно. Потом, когда оба наотрез отказались, крепко обиделась на обоих, не разговаривала с матерью, отворачивалась от отца, приходившего навестить ее.

Пришлось даже мне как-то вмешаться. Ардик уговаривал меня целый вечер, хотя я до смерти не выношу разбираться в чужих семейных делах. В конце концов уговорил…

— Чудо-человек, — сказала я тогда Тане, — чего ты возмущаешься? Они же оба остались в самых добрых отношениях, оба, можешь не сомневаться, вполне довольны, что так все получилось…

— Зато я не довольна, — ответила Таня.

И вдруг расплакалась.

— Почему у всех семья как семья? — всхлипывая, спрашивала она. — Только я одна такая несчастная? Почему надо было, чтобы мне так не повезло?

Я обняла ее. Она прижалась мокрой от слез, горячей щекой к моей щеке и затихла.

А я мысленно на чем свет стоит ругала Марину и Ардика: «Эгоисты чертовы, только о себе думают, ни о ком другом, позабыли напрочь о том, что у них есть дочь и что оба одинаково отвечают за нее…»

Так думала я, время от времени поглаживая Таню по голове, по плечам.

У меня никогда не было детей. Признаюсь, я не очень-то сокрушалась из-за этого.

Нет и не надо; в сущности, без детей куда спокойнее, легче жить.

Но вот прижалась ко мне Таня, которую я помню с самого, самого первого дня, тонкая, сильная рука ее обняла мои плечи, и вдруг меня пронзило глубокое, может быть, впервые за всю жизнь испытываемое чувство, в котором было все: и любовь к девочке, и обида, почему о ней не думают, и жалость, и боль, острая, отчаянная боль за ее слезы, за горе, которому суждено было навалиться на нее из-за самых близких, самых любимых на свете…

Два года подряд Таня не справляла свой день рождения.

— Неохота, — говорила она. — Как-нибудь в другое время…

И вот оно настало, другое время. Семнадцать лет, недалек день окончания школы. И главное, она влюбилась.

Впервые в жизни. А почему бы и нет?

В семнадцать лет влюбляться, право же, в самый раз…