— Через несколько дней я вам предоставлю хоть два, хоть целых три люкса, — говорила она мне. — Но теперь — увы…
Даже ее тщательно сплетенная «хала», казалось, выражала неподдельное соболезнование моему бесприютству.
Помог случай, который, как известно, уже не раз и не два приходил на помощь тогда, когда вроде бы все кончено и ничего нельзя поделать…
Швейцар гостиницы предложил адрес некой тети Лизы с улицы Медиков.
— У нее вам будет хорошо, — заверил меня швейцар, крепкий старик из породы старых солдат, в свое время исправно отслуживших свой срок в армии. — Вот увидите, не пожалеете…
И я в самом деле не пожалела.
Улица Медиков находилась довольно далеко от центра города и походила на деревенскую: одноэтажные деревянные дома, огороженные палисадниками, деревья, растущие вдоль тротуаров, скамейки возле заборов.
В одном из таких вот домиков проживала тетя Лиза, худенькая, низкорослая, в чем только душа держалась, старушка, впрочем быстрая и проворная не по годам.
— Живи, милая, что мне, места, что ли, жалко? — сказала она, проведя меня в маленькую, метров семь, не больше, комнату, уютную и теплую, с большой, пышной кроватью — подушки на кровати, казалось, восходили до потолка, — с вышитым гладью подзором и ковриком на стене, с комодом, покрытым вязаной скатеркой, и печкой-голландкой в синих и розовых старинных изразцах.
Я прожила у тети Лизы шесть дней и за это время успела хорошо изучить и увидеть весь уклад ее жизни.
Она жила не одна, рядом, за стеной, в другой половине, находилась семья ее сына с женой и дочкой.
Сын был алкаш, это мне тетя Лиза выложила в первый же день, уже и лечился и несколько раз лежал в больнице, но ничего не помогало, проходило недели две, от силы три, и он снова напивался до бесчувствия. Жена его была порядочная дрянь, это мне уже сказали соседи, заходившие к тете Лизе, по мнению же тети Лизы — страдалица и мученица.
Тетя Лиза никогда никого не осуждала. Даже невестку, ни с того ни с сего невзлюбившую ее, даже сына-алкаша, даже внучку, избалованную и дерзкую деваху, унаследовавшую склочный характер матери.
— Бог с ними, — говорила тетя Лиза. — Это они не с добра, а от жизни. Жизнь-то больно к ним неласковая…
Она работала санитаркой в местной больнице — эта работа удивительно подходила ей. Прежде всего потому, что она была жалостливой, милосердной. Не очерствев душой, по-настоящему жалела больных; признавалась мне, приходя домой после работы:
— Уж как, ты бы знала, они меня ждут…
И я верила ей. Я бы тоже ждала ее, если бы лежала в больнице…
Она работала через день, но тот день, что была дома, не имела ни минуты покоя: то и дело приходили люди, жившие не только по соседству, но даже с других улиц, у каждого было до нее дело, каждый со своей просьбой: кто просто оставит ключи от дома, кто приведет к ней ребенка, попросит приглядеть за ним, кто пригласит навестить больного, хотя бы ненадолго, пока вернутся домашние…
Ее душа, как и ее дом, была открыта для всех. Уж такой у нее был характер, она не умела отвадить от дома, сказать резкое слово, отвернуться, начисто отказать кому-то, даже малознакомому, в его просьбе…
Кроме того, она не уставала помогать невестке, хотя та в открытую, неведомо почему, ненавидела свою свекровь.
Тетя Лиза знала, что она ненавидит ее, но не осуждала и никому на невестку не жаловалась.
Как-то я не выдержала:
— Тетя Лиза, вы вот всех жалеете, а себя никак не удосужитесь пожалеть…
Она удивленно взглянула на меня:
— Чего мне себя жалеть? Я, поди, не больная, на своих ногах, ни от кого не завишу…
— Я не о том, просто смотрю на вас и вижу, что вы никогда не отдыхаете, даже в выходной у вас и минуты свободной нет…
Она махнула рукой:
— И не надо! Кому она нужна, эта минута? Меня не выручит, людей не облегчит. Я лучше поработаю так, как нужно…
И работала. И делала для окружающих все, что могла. И легко, как бы играючи, помогала всем, кто бы о чем бы ее ни попросил.
Уезжая обратно в Москву, я сказала ей:
— На таких, как вы, тетя Лиза, земля держится…
Она не стала спорить со мной. Может быть, никому бы не призналась, но и сама в какой-то степени так считала?
Помолчала немного, потом сказала, словно бы говоря сама с собой:
— Вот помру, что с ними со всеми будет?..
Я вернулась в Москву и спустя какое-то время написала очерк «Тетя Лиза с улицы Медиков».
Ардик Моргунов слетал в этот город на один день, нащелкал множество снимков, очерк был опубликован с фотографией тети Лизы, вышла она совсем на себя непохожей, почему-то жгучей глазастой брюнеткой, а на самом деле была светло-русой, с изрядной сединой. И глаза у нее были небольшие, ясные, в слегка припухших веках…
Я послала тете Лизе газету с очерком, она написала мне в ответ:
«Зачем ты меня такой выставила? Получилось, вроде я святая, без сучка и задоринки…»
Я нет-нет, однако выбирала время и летом или осенью приезжала навестить тетю Лизу, благо лёту от Москвы до этого волжского города было всего час с небольшим.
И каждый раз, видя ее на ногах, по-прежнему не знающей устали, по-прежнему отдающей все свои силы другим, не умеющей думать о себе, непривычной отдыхать, я непритворно радовалась.
Как-то я призналась Ардику, что благодарна судьбе за то, что она помогла мне ближе познакомиться с тетей Лизой и узнать ее.
— Ты не судьбу благодари, — сказал Ардик, — а свою профессию, потому что, не будь ты газетчиком, черта с два ты бы познакомилась с нею. И вообще, один шанс из тысячи, что ты могла узнать, что в таком-то городе на улице Медиков живет некая тетя Лиза, святой души человек…
Потом лицо его стало необычно серьезным, и он произнес совсем другим тоном:
— А вообще-то теплее жить, когда знаешь, что такие вот люди живут в одно и то же время с тобою на земле…
И я не могла не согласиться с Ардиком…
6
Городок походил, должно быть, на все маленькие русские города, в которых мне приходилось бывать.
Низенькие, уже старые дома чередовались с новыми, наверно построенными за последние годы, четырех- и пятиэтажными, городской парк простирался неподалеку от реки, автобусы отъезжали в разные стороны от привокзальной площади в пригородные села.
Напротив вокзала красовалось здание гостиницы «Смоленск», очевидно недавно построенной.
Над рубчатыми пластиковыми дверьми виднелся плакат «Добро пожаловать».
Однако, несмотря на приветливое приглашение, свободных мест в гостинице, само собой, не оказалось.
Поначалу не помогли ни командировочное удостоверение из Москвы, ни билет Союза журналистов.
Но в конце концов, как гласит народная мудрость, все когда-нибудь и как-нибудь образуется.
И я получила маленький, с видом на двор, зато очень тихий и потому уютный номер с деревянной кроватью, туалетным столиком, непременным торшером между такими же непременными двумя креслами, обитыми зеленым плюшем.
Рядом с моим номером, в узеньком коридоре, помещался буфет — булочки, крутые яйца, жареное мясо, подозрительно румяная колбаса. Огромный самовар исходил паром, особенно отрадным в этот пасмурный осенний день.
Я взяла чай, булочку с маслом, крутое яйцо.
Толстая, вальяжная, по-своему красивая буфетчица, улыбаясь всеми ямочками на розовом, цветущем лице, сказала:
— Вам повезло, все уже поели. Я собиралась закрываться, а тут вы подошли. Стало быть, вы — везучая…
Я ответно улыбнулась ей. Неужто меня можно назвать везучей?
Самой себе я казалась, наоборот, изрядно неудачливой: личная жизнь не удалась, карьеры не сделала, исполнения своего самого горячего желания — стать писательницей — не добилась.
Чего же тут такого везучего?
Однако к чему обо всем этом знать толстой буфетчице? Какое ей, в конце концов, дело до меня?
А вот мне есть до нее дело. Должно быть, она — местная, и с нею имеет смысл побеседовать о Праховых.
