Маше долго, горячо хлопали. Она кланялась, переглядываясь с Костей. Сидевший рядом с ним Владик поминутно вскакивал и кричал «браво».

— В сущности, я сыграла сегодня свою жизнь, — говорила Маша, идя домой вместе с Костей и Владиком. — Во всяком случае, самые интересные, самые замечательные события жизни нашли отражение в моей музыке…

— Конечно, — поддакивал Владик, щуря лукавые свои глаза, — это все сразу поняли…

— А что, если мы сейчас пойдем к нам? — сказала Маша и остановилась, потому что эта мысль показалась ей доступной, греющей душу. — А, ребята, как думаете? Посидим, поболтаем, я вам еще поиграю. Стоит?

— Конечно, стоит, — отозвался Костя. — Папы и мамы нет, мы с тобой, Маша, одни-одинешеньки…

— У нас есть жареная навага, — сказала Маша.

— А я купил два лимона, — добавил Костя. — И у нас есть охотничий салат.

— Пошли! — крикнул Владик, ему до смерти не хотелось идти к себе домой. — Пошли скорее…

Дома Маша поставила на плиту чайник, подогрела жареную навагу, подала майонез, банку охотничьего салата и российский сыр, который она настругала на крупной терке: недавно вычитала в журнале «Работница», в отделе полезных кулинарных советов: сыр с майонезом — весьма изысканная и вкусная еда…

Костя и Владик наперегонки поглощали навагу и охотничий, салат, а наструганный российский сыр съели без всякого майонеза, майонез ели с хлебом, намазывая его, словно масло, выпили по три чашки чаю с лимоном, потом Маша села за пианино.

И снова играла все, что только вспоминалось ей, — песни фронтовых лет, романсы, баллады Шопена, прелюды Рахманинова, вальсы Чайковского…

Ей хотелось, чтобы ребята похвалили ее и в самом деле удивительную музыкальную память, но в тот самый момент, когда она сыграла первые такты «Сентиментального вальса» Чайковского, Костя сказал:

— Маша, посмотри, Владик уже почти что спит…

Маша обернулась, глянула на сонное, осоловевшее лицо Владика, сказала грустно, чуть-чуть смеясь над самой собой:

— Просят в пианиста не стрелять, он играет, как умеет…

Потом решительно встала, постелила Владику в комнате родителей Кости, и все трое они отправились спать.

На следующий день, вернувшись из школы, Костя сказал:

— Ты всем ужасно понравилась…

— Очень рада, — ответила Маша. — А то я так боялась!

И подумала, как бы удивился Костя, если бы она призналась ему, что поначалу сильно волновалась.

— Нужна твоя фотография, — продолжал Костя. — Первое: мы выпускаем стенгазету; второе: наши девочки хотят, чтобы ты подарила им свои карточки с автографом…

Маша порозовела от удовольствия.

— Вот еще, — сказала. — Автографы им подавай, что я, знаменитость какая-то?

— Ладно, — покровительственно заметил Костя. — Давай-ка без всяких лишних разговоров, готовься…

В прошлом году Костин отец подарил ему фотоаппарат «Зоркий». Костя сначала увлекался, помногу снимал все, что только попадалось на глаза, а после забросил и даже позабыл про свой «Зоркий». Но вот настал момент, когда аппарат снова пригодился.

Маша не любила сниматься, считая себя нефотогеничной. И теперь она тоже стала капризничать: то свет в лицо, то совсем нет света, то кажется, что глаза не получатся и вообще она выйдет совсем непохожей на себя.

— Я сделаю пробные снимки, — уверял Костя. — Ты сама выберешь лучший, и тогда уже я сделаю копии.

Весь вечер он сидел, запершись в ванной, проявляя пленку. Потом показал еще мокрые карточки Маше.

Она внимательно разглядывала свое лицо: Костя снимал ее улыбающейся и серьезной, грустной и кокетливой, в профиль, анфас, вполоборота…

Какая же она старая, какие у нее усталые глаза, даже чересчур веселая улыбка их не оживляет, какие горькие губы! Именно горькие, хотя она и смеялась по приказанию Кости во все горло.

Глядя на свои фотографии, Маша подумала, что не посчитать ее на «заслуженном отдыхе» может разве лишь кто-то слепой или чокнутый.

— Наверно, и вправду никто себе самого себя не может ясно представить, — сказала Маша. — Вот я смотрю на эти карточки и удивляюсь: неужели я и в самом деле такая старая?

Костя промолчал. А Владик, по своему обыкновению пришедший к ним после школы, стал усиленно уверять ее, что в жизни она гораздо лучше, чем на фотографии, потому что лицо у нее на фотографии искаженное, и, если она хочет знать, никто не верил, что она — бабушка Кости, все думали, что она Костина мама, но никак не бабушка.

Костя никогда ни с кем не ссорился, Маша даже считала, что он вообще не умеет ссориться, как не умеет никому ни в чем отказать. И на этот раз она так же ошиблась, как уже не раз ошибалась в прошлом, потому что порой случалось ей поверхностно, неглубоко оценивать людей.

Оказалось, Костя умеет отказать. Решительно и наотрез.

Незадолго до конца занятий Владик сказал Косте:

— Надо бы хорошенько отметить начало каникул, как ты считаешь?

— Можно, — ответил Костя. — А как?

— Обыкновенно. Собраться, позвать надлежащих девочек, послушать маг, поплясать…

— Ну, что же, — сказал Костя.

— Хорошо бы у тебя, — сказал Владик. — Самые удобные квадратные метры.

— Ладно, — сказал Костя. — Я поговорю с Машей, чтобы она нам чего-нибудь приготовила.

Владик поднял обе ладони, как бы защищаясь от его слов:

— Только ни о чем не проси Машу, пусть уйдет куда-нибудь, скажем, к какой-либо своей подруге фронтовых лет, и переночует там, а то, сам понимаешь, мы в одной комнате, она в другой, как-то все стесняться будут…

— Ладно, я поговорю с ней, — сказал Костя.

Разумеется, Маша охотно согласилась уйти. У нее почти во всех районах Москвы жили старинные (какие могли быть еще?) друзья, и все они были рады принять Машу не только на ночь, но и на сколько времени ей было бы угодно.

За несколько дней до вечеринки Маша свалилась с гипертоническим кризом. Она лежала на своей тахте, притихшая, внезапно помолодевшая, может быть, потому, что глаза ее лихорадочно блестели, а щеки пылали неровным горячечным румянцем.

Приходя из школы, Костя терпеливо ухаживал за нею: бегал в аптеку, варил кашу, клал ей холодные компрессы на лоб.

Маша стонала:

— Надо же! У тебя самая горячая пора, а я так подвожу…

— Ты же не нарочно, — отвечал Костя.

— Все равно тебе от этого не легче.

— Бывает, — говорил Костя. — Только, пожалуйста, не переживай, твое дело одно: лежи и поправляйся.

— И мамы с папой все нет да нет, — сокрушалась Маша. — И приедут они, надо думать, только к осени…

— Я и без них справлюсь, — говорил Костя. — А ты прекрати всякие «лимонные апельсинности»! Слышишь?

— Слышу, — покорно говорила Маша. «Лимонными апельсинностями» Костя называл любые проявления сентиментальности.

Прошло еще дня три-четыре. Маша поднялась и решила пойти в поликлинику. Утром, когда Костя был еще в школе, она написала ему записку и ушла.

В тот раз у Кости было четыре урока, и он раньше обычного пришел домой вместе с Владиком.

На столе лежала Машина записка:

— Неужели не могла вызвать врача? — возмутился Костя. — Взяла и поплелась в поликлинику. Вот уж действительно легкомыслие не по возрасту!

— А что, в самом деле нечего кушать? — озабоченно спросил Владик.

— Что-нибудь поищем, — ответил Костя.

Что-нибудь нашлось в холодильнике: банка баклажанной икры, две вареные картошки и бутылка ацидофилина.

— Не что-нибудь, а роскошный харч! — радостно заявил Владик. — Давай скорее, я чертовски хочу есть.

Костя хотел было предупредить, что ацидофилин следовало бы оставить для Маши, ведь она ничего другого не ест, но постеснялся.

— Значит, так, — начал Владик, торопливо освобождая банку от баклажанной икры, — действия развиваются следующим образом, так или иначе, а Машу твою надобно спровадить к кому-то…

— Как она себя будет чувствовать, — сказал Костя. — Подожди, она скоро вернется из поликлиники.