— Но это и есть подлинная причина!

— Как бы не так! Я ведь вижу, вы врете. Не скажете правду, буду вас допрашивать еще десять часов. Так что он сказал? Повторите мне слова, которые он сказал Трудель Бауман.

— Я не помню. Он ужасно рассердился.

— Почему рассердился?

— Потому что я оставила Трудель Бауман ночевать.

— Но ведь он только потом запретил ей приходить или сразу отправил ее домой?

— Нет, только утром.

— И утром запретил ей приходить?

— Да.

— Почему же он рассердился?

Анна Квангель сделала над собой усилие.

— Я вам скажу, господин комиссар. От этого уже никому вреда не будет. Той ночью я спрятала у себя старую еврейку, Розентальшу, которая потом выбросилась из окна. Вот поэтому он и рассердился, поэтому и Трудель заодно вон вышвырнул.

— А почему эта Розенталь пряталась у вас?

— Она боялась оставаться одна в квартире. Она жила над нами. Мужа ее забрали. И она боялась. Господин комиссар, вы обещали…

— Сейчас. Сейчас закончим. Стало быть, Трудель знала, что вы прятали у себя еврейку?

— Но ведь это было не запрещено.

— Еще как запрещено! Порядочный ариец не прячет у себя жидовских свиней, а порядочная девушка идет в полицию и сообщает об этом. Что Трудель сказала насчет того, что у вас в квартире жидовка?

— Господин комиссар, больше я ничего не скажу. Вы каждое мое слово переворачиваете. Трудель никаких преступлений не совершала, она вообще ни о чем не знала.

— Но ведь она знала, что у вас ночевала жидовка!

— В этом не было ничего дурного!

— Мы думаем иначе. Завтра займусь этой Трудель.

— Боже милостивый, что же я опять натворила! — разрыдалась Анна Квангель. — Вот и на Трудель навлекла беду. Господин комиссар, не трогайте Трудель, она в положении!

— Ба, вам и об этом известно, а говорите, не видели ее два года! Откуда вы это знаете?

— Да я же сказала, господин комиссар, мой муж столкнулся с ней на улице.

— Когда это произошло?

— Несколько недель назад. Господин комиссар, вы обещали мне маленький перерыв. Совсем маленький, прошу вас. Я правда больше не могу.

— Еще минуточку! Сейчас закончим. Кто начал разговор, Трудель или ваш муж, они ведь были в ссоре?

— Они не были в ссоре, господин комиссар!

— Так ведь твой муж запретил ей приходить!

— Трудель вовсе на него не обиделась, она знает моего мужа!

— Где именно они столкнулись?

— По-моему, на Кляйне-Александерштрассе.

— Что твой муж делал на Кляйне-Александерштрассе? Вы же сказали, он всегда ходил только на фабрику и обратно.

— Так оно и есть.

— Что же ему понадобилось на Кляйне-Александерштрассе? Небось открытку подбрасывал, а, госпожа Квангель?

— Нет, нет! — испуганно воскликнула она и вдруг побледнела. — Открытки всегда разносила я! Всегда я, он их не разносил!

— Что это вы вдруг побледнели, госпожа Квангель?

— Вовсе я не побледнела. Хотя нет, побледнела. Дурно мне, вот и все. Вы же хотели сделать перерыв, господин комиссар!

— Сейчас, как только все проясним. Итак, ваш муж пошел подбросить открытку и встретил Трудель Бауман? Что же она сказала по поводу открыток?

— Она про них знать не знала!

— Когда ваш муж встретил Трудель, открытка еще была у него в кармане или он ее уже подложил?

— Уже подложил.

— Вот видите, госпожа Квангель, так-то лучше. Скажите-ка мне еще, что Трудель Бауман говорила по поводу открытки, и на сегодня мы закончим.

— Так ведь она не могла ничего сказать, открытки при нем уже не было.

— Подумайте хорошенько! Я ведь вижу, вы врете. Не скажете правду, будете сидеть тут до завтрашнего утра. Зачем вы понапрасну себя мучите? Завтра я напрямик скажу Трудель Бауман, что она знала про открытки, и отрицать она не станет. Зачем вам лишние неприятности? Вы ведь рады будете добраться до своих нар. Ну так как, госпожа Квангель? Что Трудель Бауман говорила насчет открыток?

— Нет! Нет! Нет! — закричала Анна Квангель, в отчаянии вскочив с табуретки. — Ни слова больше не скажу! Никого не выдам! Говорите что угодно, убейте меня, но я ничего больше не скажу!

— Сядьте спокойно! — Комиссар Лауб несколько раз хлестнул ее по лицу. — Тут я решаю, когда вам можно встать. И когда закончить допрос, тоже решаю я. Сейчас давайте-ка до конца обсудим историю с Трудель Бауман. Раз вы только что признались, что она совершила государственную измену…

— В этом я не признавалась! — воскликнула замученная, отчаявшаяся женщина.

— Вы сказали, что не хотите выдавать Трудель, — безразличным тоном произнес комиссар. — И теперь я не отстану, пока вы не скажете, чтó могли выдать.

— Не скажу ни за что!

— Ну вот! Ах, госпожа Квангель, дуреха вы все-таки. Неужто вам непонятно? Все, что хочу знать, я завтра за пять минут спокойненько вытяну из Трудель Бауман. Беременная женщина этакого допроса долго не выдержит. Вмажу ей пару раз…

— Вы не можете бить Трудель! Так нельзя! Господи Боже милостивый, незачем было называть ее имя!

— Но вы назвали! И очень облегчите жизнь своей Трудель, если дадите признательные показания! Ну как, госпожа Квангель? Что Трудель говорила по поводу открыток?

И немного погодя:

— Я, конечно, мог бы все узнать от Трудель, но хочу, чтобы об этом сказали вы, прямо сейчас. И не отстану от вас! Вы должны усвоить, что для меня вы просто мусор. Усвоить, что все ваши намерения держать язык за зубами для меня полное дерьмо. Усвоить, что гроша ломаного не стоите, со всей вашей верностью и обещаниями не выдавать. Вы — пустое место! Ну, госпожа Квангель, спорим, через час я услышу от вас, какое отношение Трудель имеет к открыткам?! Спорим?

— Нет! Нет! Никогда!

Но комиссар Лауб, разумеется, услышал, причем менее чем через час.

Впервые после того, как у Трудель случился выкидыш, Хергезели вышли на прогулку. Сперва путь лежал по улице в сторону Грюнхайде, потом они свернули налево, на Франкенвег, и по берегу Флакензее направились к Вольтерсдорфскому шлюзу.

Шли они очень медленно, Карл нет-нет торопливо поглядывал на Трудель, которая шагала рядом, опустив глаза.

— Как хорошо в лесу, — сказал он.

— Да, хорошо, — ответила она.

Немного погодя он воскликнул:

— Смотри, лебеди, вон там на озере!

— Да, лебеди… — Больше она ничего не сказала.

— Трудель, — встревожился он, — почему ты молчишь? Почему тебя ничто не радует?

— Я все время думаю о моем нерожденном ребенке, — прошептала она.

— Ах, Трудель, у нас будет еще много детей!

Она покачала головой:

— У меня никогда больше не будет ребенка.

— Так сказал доктор? — испуганно спросил он.

— Нет, не доктор. Просто я чувствую.

— Нет, так думать нельзя, Трудель. Мы еще молоды, заведем еще много детей.

Она опять покачала головой:

— Иногда я думаю, это мне в наказание.

— Наказание! За что, Трудель? Чем мы его заслужили? Нет, это случайность, просто подлый слепой случай!

— Нет, не случай, а наказание, — упрямо повторила она. — У нас не будет ребенка. Я невольно все время думаю о том, что сталось бы с Клаусом, когда бы он подрос. Юнгфольк[37] и гитлерюгенд, СА или СС…

— Что ты, Трудель! — воскликнул он, совершенно обескураженный черными мыслями, терзающими жену. — К тому времени, когда бы Клаус подрос, со всем этим гитлеризмом было бы давно покончено. Осталось недолго, поверь!

— Да, а что мы сделали ради лучшего будущего? Ничего! Хуже чем ничего: мы бросили хорошее дело. Я теперь очень часто думаю о Григоляйте и Младенце… вот за это мы и наказаны…

— Ах, чертов Григоляйт! — сердито сказал он.

Он был очень зол на Григоляйта, который так и не забрал свой чемодан.

Хергезель уже несколько раз продлевал срок хранения.

— По-моему, — сказал он, — Григоляйта давно посадили. Иначе бы мы что-нибудь о нем услышали.