Она же сама спросила Хансика, есть ли у него печали, о которых он умолчал. И он признается, в слезах и отчаянии, что зовут его не Ханс Энно, а Энно Клуге и что он женат, имеет двух взрослых сыновей. Да, он негодяй, хотел обмануть ее, обвести вокруг пальца, но все-таки не может взять грех на душу, ведь она так добра к нему.

Как всегда, признание его далеко не полно, крупица правды и куча вранья. Жену он изображает жестокой, злобной нацисткой из почтового ведомства, которая не желает терпеть его рядом с собой, потому что он не желает вступать в партию. Эта женщина вынудила старшего сына вступить в СС — и он рассказывает о зверствах Карлемана. Расписывает свой неравный, скверный брак — тихий, терпеливый, безропотный муж и злобная, честолюбивая нацистка-жена. Они никак не могут жить под одной крышей, поскольку ненавидят один другого. И теперь она вышвырнула его из квартиры! Вот он и наврал своей Хете, из робости, так как слишком любит ее и не хотел причинять ей боль!

Ну вот, все сказано, совесть чиста. Нет, он больше не плачет. Сейчас встанет, соберет вещички и уйдет от нее — вернется в скверный мир. Уж где-нибудь схоронится от гестапо, а коли они его поймают, опять же невелика беда. Раз он теперь лишился любви Хеты, единственной женщины, которую действительно любил в своей жизни!

Да, он весьма ловкий старый соблазнитель, этот Энно Клуге. Знает, как подмазаться к бабам: любовью и враньем. Достаточно подпустить лишь чуточку правды, чтобы женщина поверила в то, что он городит, а дальше наготове слезы и беспомощность…

На сей раз Хета Хеберле слушала его признание с подлинным ужасом. Почему он так лгал? Когда они познакомились, для подобного вранья не было ни малейшего повода! Или он уже тогда строил планы на ее счет? Но раз эти планы стали поводом для такого вранья, значит, они были дурные.

Чутье подсказывало ей, что надо его выгнать, что мужчина, способный с самого начала так беспардонно обманывать женщину, будет обманывать и впредь. А с обманщиком она жить не сможет. С первым мужем все всегда было честно, а две-три мелкие интрижки, что случились после его смерти, — для искушенной женщины это так, смех один.

Что ж, из своих объятий она бы его еще выпустила… если бы тем не отправила прямиком в лапы врага, ненавистного гестапо. А она совершенно уверена, что именно так и будет, если прямо сейчас выставить его за дверь. Вся эта гестаповская слежка… Все, что он вечером нарассказал, она приняла за чистую монету. Ей в голову не приходит усомниться в его правдивости, хотя она вот только что узнала, какой он лжец.

Вдобавок его жена… Невозможно, чтобы все, что он наговорил о ней, не было правдой. Такое ведь не придумаешь, наверняка доля правды там есть. Ей кажется, она все-таки знает этого мужчину, этого хлюпика, в сущности, непритязательного ребенка: скажи ему несколько добрых слов — и он все сделает. Но эта особа, жестокая, честолюбивая, эта нацистка, норовящая пробиться наверх по партийной линии, — ей такой муж, конечно, ни к чему, он же ненавидит партию, а, глядишь, украдкой работает против нее, раз отказывается вступать в ее ряды!

Может ли она прогнать его к такой жене? В лапы гестапо?

Нет, не может, да и не вправе.

Зажигается свет. Он уже стоит рядом с кроватью, в слишком короткой голубой рубашонке, безмолвные слезы бегут по бледному лицу. Он наклоняется к ней, шепчет:

— Прощай, Хета! Ты была очень добра ко мне, но я этого не заслуживаю, я плохой человек. Прощай! Я ухожу…

Она удерживает его, шепчет:

— Нет, ты останешься у меня. Я тебе обещала и сдержу слово. Нет, ничего не говори. Пожалуйста, иди на диван и постарайся еще немножко поспать. А я подумаю, как все получше устроить.

Он медленно и печально качает головой:

— Хета, я тебе не пара. Я сделаю по-твоему, но в самом деле, Хета, лучше отпусти меня.

Однако он, конечно, не уходит. Конечно, дает себя уговорить, остается. Она все обдумает, все уладит. Конечно, добивается он и отмены ссылки на диван, она разрешает ему вернуться на кровать. Окруженный ее материнским теплом, он вскоре засыпает, на сей раз без слез.

А она еще долго лежит без сна. Собственно, всю ночь, до самого утра. Слушает его дыхание, так приятно слышать рядом дыхание мужчины, чувствовать его совсем близко в постели. Она так долго была одна как перст. И вот у нее вновь есть о ком позаботиться. Жизнь вновь обрела смысл. О да, вероятно, он изрядно прибавит ей забот. Но ведь это приятные заботы, заботы о человеке, которого любишь.

Госпожа Хета Хеберле решает быть сильной за двоих. Решает оградить его от всех опасностей, грозящих со стороны гестапо. Решает воспитать его, сделать настоящим человеком. Спасти Хансика, то есть нет, его же зовут Энно, от той, другой женщины, от нацистки. Решает навести в его жизни порядок и чистоту.

Она даже не догадывается, что этому мусорному мужичонке у нее под боком хватит сил принести в ее жизнь хаос, страдание, терзания, слезы, опасность. Не догадывается, что вся ее сила пошла прахом в тот миг, когда она решила оставить Энно Клуге у себя и защищать его от остального мира. Не догадывается, что подвергает огромной опасности себя и мирок, который для себя создала.

С той ночи минуло две недели. Хета Хеберле и Энно Клуге, живя бок о бок, успели лучше узнать друг друга. Боясь гестапо, Энно не смел и носа из дома высунуть. Они жили как на острове, только их двое и больше никого. Никуда не деться друг от друга, не развеяться среди людей. Всегда лишь вдвоем.

Поначалу Энно не разрешалось даже помогать в магазине, в первые дни, когда Хета была еще не вполне уверена, не шныряет ли возле дома гестаповский агент. Она велела Энно тихонько сидеть в гостиной. Нельзя ему попадаться людям на глаза. И слегка удивилась, с каким спокойствием он воспринял это распоряжение; ей самой было бы невмоготу вот так праздно сидеть в тесной комнате. А он только сказал:

— Ладно, тогда я немножко побалую себя!

— А что ты будешь делать, Энно? — спросила она. — День-то долог, я не смогу уделить тебе много внимания, а от размышлений проку нет.

— Делать? — весьма удивленно переспросил он. — В каком смысле? Ах, ты имеешь в виду работать? — Он едва не брякнул, что наработался, как ему кажется, на годы вперед, однако чувствовал себя с ней пока не очень уверенно и сказал вместо этого: — Конечно, я бы охотно поработал. Но какая работа в комнате? Если б тут стоял токарный станок! — И рассмеялся.

— Есть у меня работенка! Смотри сюда, Энно!

Она принесла большую картонную коробку, наполненную всевозможными семенами. Поставила перед ним деревянную дощечку с бортиками и углублениями, из тех, какие обычно стоят на торговых прилавках. Взяла школьную ручку с пером, вставленным вверх ногами. И, используя эту ручку как лопаточку, принялась разбирать по сортам горстку семян, высыпанных на дощечку. Перышко проворно и ловко сновало туда-сюда, разделяло, сдвигало в уголок, снова разделяло, а она тем временем поясняла:

— Это все остатки корма, выметенные из углов, из порванных пакетов, я их не один год собирала. И теперь, когда с кормом непросто, остатки очень даже кстати. Я их сортирую…

— Но зачем? Это же адский труд! Сыпь птицам все сразу, они сами рассортируют!

— И при этом три четверти корма запакостят! Или наедятся такого, что им вредно, и передóхнут! Нет уж, эту небольшую работенку сделать необходимо. Обычно я занимаюсь ею вечерами и по воскресеньям, когда есть немного свободного времени. Однажды в воскресенье рассортировала почти пять фунтов, помимо того что всю домашнюю работу переделала! Что ж, посмотрим, побьешь ли ты мой рекорд. Времени у тебя сейчас полно, а за работой хорошо думается. Тебе-то наверняка есть о чем подумать. Так что давай, Энно, попробуй!

Госпожа Хеберле вручила ему лопаточку и несколько минут наблюдала, как он работает.

— В ловкости тебе не откажешь! — похвалила она. — Руки у тебя умелые! — И секундой позже: — Только будь повнимательнее, Хансик… то есть, я хотела сказать, Энно. Никак не привыкну! Смотри, вот это острое, блестящее зернышко — просо, а тусклое, черное, кругленькое — рапс. Их нельзя смешивать. Семечки подсолнуха лучше всего загодя вытащить пальцами, так быстрее, чем перышком. Погоди, я тебе еще мисочек принесу, высыплешь туда отсортированное!