— Отто, ты говоришь так, будто все уже решено, будто вот-вот так и случится! А ведь мы на свободе и вне подозрения. В любой день можно все это прекратить, если мы захотим…

— А мы захотим? И можем ли вообще захотеть?

— Нет, я не говорю, что мы хотим прекратить. Я не хочу, ты же знаешь! Но не хочу и чтобы ты говорил так, будто нас уже схватили и нам остается только умереть. Я пока не хочу умирать, Отто, я хочу жить, с тобой!

— Да кому же хочется умирать? — спросил он. — Всем хочется жить, всем-всем, даже самый жалкий червячок жаждет жить. И я хочу жить. Но, наверно, лучше, Анна, еще в спокойной жизни подумать о тяжкой смерти, приготовиться к ней. Знать, что умрешь благопристойно, без хныканья и крика. Иначе было бы отвратительно…

Секунду-другую оба молчали.

Потом Анна Квангель тихо сказала:

— Ты можешь на меня положиться, Отто. Я тебя не опозорю.

Год, что последовал за «самоубийством» Энно Клуге, комиссар Эшерих сумел прожить относительно спокойно, начальство не слишком докучало ему своим нетерпением. Когда поступило сообщение об этом самоубийстве, когда стало ясно, что хлипкий мужичонка ушел от допросов гестапо и СС, обергруппенфюрер Пралль, разумеется, метал громы и молнии. Но мало-помалу все улеглось, этот след окончательно остыл, пришлось поневоле дожидаться нового.

Впрочем, Домовому уже не придавали большого значения. Тупое однообразие, с каким он все время писал открытки одинакового содержания, которые никто не читал, не хотел читать и которые лишь повергали людей в смятение или страх, выставляло его полным дураком. Эшерих, правда, продолжал прилежно втыкать флажки на карте Берлина. С известным удовлетворением он отметил, что к северу от Александерплац они торчали все гуще, — наверняка там у этой птички гнездо! Второе заметное скопление (почти десяток флажков) располагалось южнее Ноллендорфплац — в этом районе Домовой явно бывал весьма регулярно, хотя и через длительные промежутки времени. В один прекрасный день всему наверняка найдется приемлемое объяснение…

Никуда ты не денешься! Все ближе подходишь, встречи не избежать! — посмеивался комиссар, потирая руки.

Потом он опять занялся другими делами. Более важными и безотлагательными. Один вроде бы псих, убежденный нацист, как он себя именовал, день за днем упорно слал министру Геббельсу чрезвычайно оскорбительные, зачастую порнографические письма. Сначала эти письма забавляли министра, потом стали раздражать, потом он пришел в ярость и потребовал наказать обидчика. Его тщеславие было смертельно уязвлено.

Что ж, комиссару Эшериху повезло, за три месяца он сумел раскрыть дело Похабника, как он его окрестил. Автор писем — кстати сказать, действительно член партии, причем из старых, — был доставлен к господину министру Геббельсу, так что Эшерих мог отправить дело в архив. Он знал, что никогда больше о Похабнике не услышит. Министр оскорблений не забывал.

Дальше другие дела — в первую очередь дело молодого человека, который рассылал видным персонам папские энциклики и радиообращения Томаса Манна, подлинные и фальшивые. Ловкий парень, прищучить его было непросто. Но в конце концов Эшерих не сплоховал, и парень отправился в Плётце, прямиком в камеру смертников.

А мелкий прокурист, которого внезапно обуяла мания величия, он сделал себя генеральным директором несуществующего сталелитейного завода и писал конфиденциальные письма не только директорам действительно существующих заводов, но и фюреру, сообщая о катастрофическом положении в немецкой военной промышленности такие подробности, какие зачастую выдумать невозможно. Что ж, и этого пройдоху удалось поймать сравнительно легко — круг людей, располагающих подобной информацией, был довольно узок.

Да, комиссар Эшерих добился значительных успехов; коллеги уже поговаривали, что, вероятно, он скоро пойдет на повышение. Год после самоубийства Клуге выдался вполне удачный; комиссар Эшерих был доволен.

Однако затем Эшериховы начальники вдруг опять стали задерживаться возле карты Домового. Просили прокомментировать флажки, задумчиво кивали, когда их внимание обращали на скопление флажков к северу от Александерплац, кивали еще задумчивее, когда Эшерих показывал на любопытный выступ южнее Ноллендорфплац, а потом сказали:

— И какие же у вас зацепки, господин Эшерих? Как вы планируете изловить вашего Домового? После вторжения в Россию этот малый чрезвычайно активизировался! На минувшей неделе, кажется, пять писем и открыток?

— Да, — сказал комиссар. — И на этой уже три!

— В чем же дело, Эшерих? Сами подумайте, пишет он уже ох как давно, сколько можно сидеть сложа руки! У нас тут не статистическое бюро регистрации изменнических открыток, вы, любезный, как-никак сыщик! Так какие имеются зацепки?

Припертый к стенке, комиссар принялся горько сетовать на глупость двух женщин, которые видели этого человека и не задержали его, видели и даже описать не сумели.

— Да-да, все это хорошо, любезный. Но мы тут говорим не о глупости свидетельниц, мы говорим о зацепках, какие отыскала ваша умная голова!

Комиссар опять подвел начальников к карте и тихонько сказал, что повсюду севернее Алекса торчат флажки и лишь не очень значительная территория совершенно от них свободна.

— Вот там-то и сидит Домовой. Там он открытки не оставляет, потому что там его хорошо знают и он опасается, что его увидит кто-нибудь из соседей. Всего-навсего несколько улиц, населенных мелкими обывателями. Там он и сидит.

— А почему вы позволяете ему там сидеть? Почему давным-давно не провели обыски на этих нескольких улицах? Его же можно и должно там схватить, Эшерих! Мы вас не понимаем, обычно вы действуете вполне конструктивно, но в этом деле — одна глупость за другой. Мы просмотрели материалы. Взять хотя бы историю с Клуге, которого вы, несмотря на признательные показания, зачем-то отпускаете! После чего вообще им не интересуетесь и даете ему совершить самоубийство, как раз когда он позарез нам необходим! Глупость за глупостью, Эшерих!

Комиссар Эшерих, нервно покручивая усы, позволяет себе заметить, что Клуге не имеет решительно никакого отношения к автору открыток. Открытки появлялись как до, так и после его смерти.

— И я считаю безусловно правдоподобным его признание, что открытку он получил от незнакомца, который попросил, чтобы он где-нибудь ее оставил.

— Ну что ж, считайте! А вот мы считаем необходимым, чтобы вы наконец что-нибудь предприняли! Все равно что, но мы хотим видеть подвижки! Так что для начала проведите обыски на тех нескольких улицах. Посмотрим, что это даст. Что-нибудь да вылезет — уголовщину-то не спрячешь!

Комиссар Эшерих снова смиренно замечает, что хотя речь и идет всего о нескольких улицах, но обыскивать придется почти тысячу квартир.

— Это крайне переполошит население. У людей и без того нервы на пределе из-за участившихся воздушных налетов, а мы еще подольем масла в огонь! Далее: чего можно ожидать от обыска? Что мы, собственно, можем найти? Для своей преступной деятельности этот человек использует обыкновенную перьевую ручку (она есть в любом доме), пузырек чернил (тоже у каждого найдется), несколько почтовых открыток (то же самое, то же самое). Не знаю, на что мне ориентировать людей в этих обысках, не знаю, что именно надо искать. Разве что прикажу действовать от противного: автор открыток определенно не имеет радиоприемника. Еще ни разу я не обнаружил в открытках свидетельства того, что он черпает сведения из радиопередач. Временами он попросту плохо информирован. Нет, я не знаю, на что ориентировать обыски.

— Но, дражайший, любезнейший Эшерих, мы в самом деле вас не понимаем! Сомнений у вас сколько угодно — и при этом ни одного конкретного предложения! Мы должны взять этого человека, причем быстро!

— И мы его возьмем, — улыбнулся комиссар, — но вот быстро ли? Этого я обещать не могу. Так или иначе, он вряд ли будет писать свои открытки еще два года.