— Этот человек? Для разъяснений? Спасибо, господин обергруппенфюрер. Предпочитаю разобраться сам!

— Уведите! — рявкнул обергруппенфюрер. — И поторопите его, парни!

В спешном порядке эсэсовцы выволокли Эшериха в коридор, тот самый, по которому он ровно год назад, смеясь удачной шутке, пинком послал Баркхаузена. Теперь его самого спустили по тем же каменным ступенькам, и он остался лежать на том же месте, где в крови лежал Баркхаузен. Пинками его подняли на ноги и спустили по лестнице в подвал, в бункер…

Все тело у него болело, а потом началось, удар за ударом: скидывай цивильные шмотки, напяливай полосатую робу, меж тем как эсэсовцы бесстыдно, в открытую делят между собой его вещи. И поминутно удары, пинки, тычки, угрозы…

О да, в последние годы комиссар Эшерих часто видел такое и не считал ни удивительным, ни предосудительным, ведь все это происходило с преступниками. А значит, по справедливости. Но что он, комиссар уголовной полиции Эшерих, причислен теперь к этим бесправным преступникам, не укладывалось у него в голове. Он же ничего не сделал. Только предложил передать другому дело, насчет которого все его начальники тоже ничего путного предложить не смогли. Все разъяснится, они наверняка вытащат его отсюда! Им ведь без него попросту не обойтись! А до тех пор надо держаться, не выказывать страха, даже боль надо скрывать.

В бункер как раз притащили еще одного. Как тотчас выяснилось, мелкого карманника, который, на свою беду, вздумал обворовать подругу высокого начальника штурмовиков и был схвачен с поличным.

Теперь его приволокли сюда, видно, еще по дороге здорово поколотили, и скулящий бедолага, воняющий собственными экскрементами, елозил на коленках по полу, снова и снова обнимая ноги эсэсовцев: только не бейте, ради Пресвятой Девы Марии, не бейте! Пощадите… Господь вам за это воздаст!

Эсэсовцы забавлялись: пинали несчастного, вцепившегося в их ноги, коленками в лицо. Воришка с криком валился на пол — потом опять глядел на их жестокие физиономии и, полагая, что высмотрел на одной из них тень жалости, опять принимался за свои причитания…

И с этим вот червяком, с этим вонючим трусом всемогущего комиссара Эшериха посадили в одну камеру.

Однажды воскресным утром Анна сказала с некоторой робостью:

— По-моему, Отто, нам пора опять проведать моего брата Ульриха. Ты же знаешь, наш черед. Мы не бывали у Хефке целых два месяца.

Отто Квангель оторвался от своих писаний.

— Хорошо, Анна, — сказал он. — Тогда в следующее воскресенье. Годится?

— Лучше бы в это, Отто. Думаю, они нас ждут.

— Им-то что за разница, в какое воскресенье. У них, у тихонь, нет дополнительной работы, не то что у нас! — Он саркастически рассмеялся.

— Но в пятницу у Ульриха был день рождения, — возразила Анна. — Я испекла ему пирог, хотела отвезти. Они наверняка ждут нас сегодня.

— Вообще-то я собирался написать сегодня, кроме вот этой открытки, еще и письмо, — досадливо сказал Квангель. — Такой у меня был план. А я свои планы менять не люблю.

— Ну пожалуйста, Отто!

— Может, съездишь к ним одна, скажешь, у меня, мол, ревматизм разыгрался? Ведь один раз ты так и сделала!

— Именно потому, что один раз сделала, не хочу повторять, — сказала Анна. — Тем более что у него день рождения…

Квангель посмотрел в просительное лицо жены. Он и рад бы согласиться, но при мысли, что придется выходить из комнаты, у него испортилось настроение.

— Я же хотел написать сегодня письмо, Анна! Письмо вправду важно. Я кое-что придумал… Оно определенно произведет огромное впечатление. И потом, Анна, я уже наперечет знаю все ваши детские истории, наизусть выучил. У Хефке всегда такая скука. Мне с ним говорить не о чем, а невестка твоя вечно сидит как замороженная. Зря мы связались с родней, родня — это сущий кошмар. Нам собственного общества вполне достаточно!

— Ладно, Отто, — чуть уступила Анна, — тогда сегодня съездим последний раз. Обещаю больше тебя не просить. Но сегодня давай съездим, раз уж я испекла пирог и у Ульриха день рождения! Один только раз, Отто! Пожалуйста!

— Сегодня мне особенно неохота, — отозвался он.

Однако ее умоляющий взгляд все-таки победил, и в конце концов он проворчал:

— Ну хорошо, Анна, я подумаю. Если до обеда успею написать две открытки…

Он успел написать до обеда две открытки, и около трех Квангели вышли из дома. Они собирались ехать на метро до Ноллендорфплац, но незадолго до Бюловштрассе Квангель предложил жене выйти уже на этой станции, там, пожалуй, можно кое-что сделать.

Зная, что в кармане у него открытки, она сразу все поняла и кивнула.

Они немного прошли вниз по Потсдамерштрассе, но там подходящего дома не нашлось. Затем свернули направо, на Винтерфельдштрассе, чтобы не слишком отдаляться от дома шурина. Поискали здесь.

— Район не очень-то удобный, не как у нас, — недовольно сказал Квангель.

— И воскресенье нынче, — добавила Анна. — Будь осторожен!

— Я и так осторожен, — отозвался он. — Зайду вот сюда!

Она даже рот открыть не успела, он уже исчез в парадном.

Для Анны начались минуты ожидания, всякий раз по-новому мучительные, она боялась за Отто, но могла только ждать.

О господи! — думала она, глядя на дом. Выглядит этот дом как-то нехорошо! Только бы обошлось! Зря я, наверно, так настаивала нынче на поездке сюда. Он ведь не хотел, совсем не хотел, я же видела. И не только из-за письма, которое собирался писать. Если сегодня с ним что-то случится, я вечно буду винить себя! Вот он идет…

Но из парадной вышел не Отто, а дама, которая мимоходом пристально посмотрела на Анну.

Она смотрела на меня с подозрением? Мне так показалось. В доме что-то произошло? Отто давно уже там, не меньше десяти минут! Да нет, я же знаю по прошлым разам: когда стоишь в ожидании возле дома, время тянется бесконечно. Слава богу, вот он, Отто!

Она хотела было шагнуть навстречу — и остановилась.

Потому что Отто вышел из парадной не один, а в сопровождении очень крупного мужчины в черном пальто с бархатным воротником и с огромным, на пол-лица, красным родимым пятном, испещренным толстыми рубцами. В руках этот человек нес объемистый черный портфель. Не говоря друг другу ни слова, оба прошли мимо Анны, у которой сердце замерло от страха, и направились в сторону Винтерфельдплац. На ватных ногах она пошла следом.

Что же там стряслось? — испуганно спрашивала она себя. Что это за господин рядом с Отто? Может, он из гестапо? Вид у него жуткий, из-за родимого пятна! И оба молчат… О господи, зачем я только уговорила Отто. Он сделал вид, будто не знает меня, значит, он в опасности! Злосчастная открытка!

Внезапно Анна не выдержала. Не выдержала мучительной неизвестности. С редкой для нее решительностью она перегнала их, остановилась и, протягивая Отто руку, воскликнула:

— Господин Берндт! Как хорошо, что я вас встретила! Вы должны немедля зайти к нам. У нас прорвало водопровод, всю кухню затопило… — Она замолчала, ей показалось, что человек с родимым пятном весьма странно посмотрел на нее, насмешливо, презрительно.

Но Отто сказал:

— Разумеется, я скоро к вам зайду. Вот только провожу господина доктора к моей жене.

— Я могу и один дойти, — сказал мужчина с родимым пятном. — Вы сказали — Фон-Айнемштрассе, семнадцать? Отлично. Надеюсь, вы вскоре подойдете.

— Через пятнадцать минут, господин доктор, самое позднее через пятнадцать минут. Перекрою главный вентиль и сразу приду.

Через десять шагов он совершенно с непривычной нежностью прижал локоть Анны к своей груди.

— Молодчина, Анна! Я-то не знал, как мне от него отделаться! Как ты до этого додумалась?

— Кто это был? Врач? Я думала, он из гестапо, и не могла выдержать неизвестность. Иди помедленнее, Отто, я вся дрожу. Давеча не дрожала, зато сейчас прямо трясет! Что случилось? Он что-то знает?

— Нет-нет. Не тревожься. Он ничего не знает. И ничего не случилось, Анна. Но с сегодняшнего утра, с тех пор как ты сказала, что мы должны навестить твоего брата, меня не оставляло дурное предчувствие. Думал, это из-за письма, которое я хотел написать. И из-за скуки у Хефке. Но теперь понимаю, все дело в предчувствии, что нынче что-то случится и из квартиры лучше не выходить…