— Это вы лжете! Я что, похож на человека, который действует под диктовку жены? Скажите еще, что она все это и придумала. Нет, все придумал я, я один. Задумка моя, я писал открытки, я их разносил, так что меня и наказывайте! А не ее! Не мою жену!

— Она призналась…

— Ни в чем она не призналась! Слышать больше не желаю этакое вранье! Не порочьте мою жену!

Секунду они стояли друг против друга, человек с острым птичьим лицом и суровым взглядом и бесцветный, серый комиссар с белобрысыми усами и светлыми глазами.

Потом Эшерих опустил взгляд и сказал:

— Сейчас я позову кого-нибудь, составим небольшой протокол. Надеюсь, вы не откажетесь от своих показаний?

— Нет, не откажусь.

— И вам ясно, что вас ожидает? Длительный тюремный срок, а возможно, смерть?

— Разумеется, я понимаю, что сделал. Надеюсь, и вы тоже знаете, что делаете, господин комиссар?

— А что я делаю?

— Работаете на убийцу, поставляете убийце все новые жертвы. Причем за деньги; вероятно, вы даже не верите этому человеку. Да наверняка не верите. Просто за деньги…

Они опять молча стояли друг против друга, и опять комиссар немного погодя не выдержал, опустил взгляд.

— Ладно, — сказал он едва ли не смущенно, — пойду за стенографистом.

И вышел.

Около полуночи комиссар Эшерих все еще или, вернее, снова сидит в своем кабинете. Сидит погруженный в себя, он выпил очень много, но жуткую сцену, в которой ему пришлось участвовать, забыть не смог.

На сей раз высокое начальство, эта черная паскуда Пралль, не заготовил для своего успешного, старательного, драгоценного комиссара Креста за военные заслуги, однако ж пригласил его на небольшое победное торжество. Они все собрались у Пралля, не жалея, пили забористый арманьяк отнюдь не маленькими порциями, бахвалились друг перед другом поимкой Домового, и под бурные аплодисменты комиссару Эшериху было велено зачитать протокол с признанием Квангеля…

Трудоемкая, тщательная сыскная работа брошена свиньям!

А затем, когда все крепко нагрузились, они устроили себе особое развлечение. Прихватив с собой стаканы и бутылки, спустились в камеру Квангеля, комиссар волей-неволей пошел с ними. Им хотелось взглянуть на эту диковинную птицу, на этого недоумка, который имел наглость бороться против их любимого фюрера!

Квангеля они нашли под одеялом на нарах, он крепко спал. Странное лицо, подумал Эшерих, даже во сне напряженное, всегда одинаково замкнутое и озабоченное — что в бодрствовании, что во сне. Надо же, при всем при том этот человек крепко спит…

Конечно же спать они ему не дали. Тычками разбудили, подняли с нар. Он стоял перед этими людьми в черных с серебром мундирах, стоял в слишком короткой рубахе, которая даже наготу толком не прикрывала, смешная фигура — если не видишь лица!

Потом им вздумалось «окрестить» старика Домового, и они вылили ему на голову бутылку шнапса. Обергруппенфюрер Пралль произнес краткую пьяную речь про Домового, про эту свинью, которую скоро прирежут, а под конец разбил о голову Квангеля свой стакан.

Это послужило сигналом для остальных, все они расколотили свои стаканы о голову старика. Арманьяк и кровь текли по его лицу. И все это время Эшериху казалось, будто сквозь ручьи крови и спиртного Квангель неотрывно смотрит на него, он словно бы даже слышал его голос: «Вот, стало быть, правое дело, ради которого ты убиваешь! Вот твои палаческие прихвостни! Вот вы какие. Ты отлично знаешь, что делаешь. Я умру за преступления, каких никогда не совершал, а ты будешь жить — вот твое правое дело!»

Потом они обнаружили, что стакан Эшериха еще целехонек. И приказали разбить и его о голову Квангеля. Да, Праллю пришлось дважды резко повторить приказ — «Ты же знаешь, Эшерих, что я с тобой сделаю, если ты ослушаешься?», — и в конце концов Эшерих разбил свой стакан о голову Квангеля. Рука дрожала, пришлось ударить четыре раза, только тогда стакан разбился, и все это время он чувствовал на себе колючий, насмешливый взгляд Квангеля, который молча терпел унижение. Смехотворная фигура в кургузой рубахе, он был сильнее, достойнее всех своих мучителей. И при каждом ударе, который комиссар Эшерих наносил с отчаянием и страхом, ему казалось, будто он бьет по основам собственного существа, будто топором подрубает корни своей жизни.

Потом Отто Квангель внезапно потерял сознание, и они оставили его на голом полу камеры, окровавленного, беспамятного. Вдобавок запретили охране трогать эту свинью, снова поднялись наверх продолжать пьянку, продолжать праздник, словно одержали бог весть какую героическую победу.

И вот теперь комиссар Эшерих снова сидит за письменным столом в своем кабинете. Против него на стене по-прежнему висит карта с красными флажками. Тело его обмякло, но разум пока ясен.

Да, с картой покончено. Завтра ее можно будет снять. А послезавтра я повешу новую карту и стану охотиться на нового Домового. Потом еще одну. И еще. Какой во всем этом смысл? Разве для этого я родился на свет? Наверно, да, но если так, то я ничегошеньки в этом мире не понимаю, тогда ни в чем нет ни капли смысла. Тогда вправду совершенно безразлично, чтó я делаю…

Его кровь на моей совести… Как он это сказал! А его кровь — на моей! Нет, на мне еще и кровь Энно Клуге, жалкого слабака, которого я принес в жертву, чтобы отдать этого человека на потеху пьяной шайке. Этот не станет хныкать, как замухрышка на мостках, этот умрет достойно…

А я? Как обстоит со мной? Очередное дело, толковый Эшерих ведет его не столь успешно, как хочется господину обергруппенфюреру Праллю, и я снова в подвале. В конце концов однажды меня закатают туда и больше не выпустят. Я что, живу затем, чтобы этого дожидаться? Да, прав Квангель, называя Гитлера убийцей, а меня — его поставщиком. Мне всегда было безразлично, кто стоит у руля, почему ведется война, лишь бы я мог заниматься привычным делом, ловлей людей. А когда я их ловил, мне было безразлично, что с ними станет…

Но теперь уже не безразлично. Мне все опостылело, тошно мне поставлять этим субъектам новую добычу; тошно — с тех пор, как я поймал Квангеля. Как он стоял и смотрел на меня. Кровь и спиртное текли по его лицу, а он смотрел на меня! Твоих рук дело, говорил его взгляд, ты меня выдал! Ах, если б еще мог, я бы пожертвовал десятком Энно Клуге, чтобы спасти одного этого Квангеля, пожертвовал бы всем этим домом, чтобы освободить его! Если б мог, я бы ушел отсюда, затеял бы что-нибудь вроде открыток Отто Квангеля, только более осмысленное, — попытался бы бороться.

Но это невозможно, они не допустят, у них это называется дезертирством. Они схватят меня и снова засадят в бункер. А моя плоть вопит, когда ее терзают, я трус. Такой же трус, как Энно Клуге, а не храбрец, как Отто Квангель. Когда обергруппенфюрер Пралль орет на меня, я дрожу и, дрожа, делаю все, что он приказывает. Разбиваю стакан о голову единственного порядочного человека, но каждый удар — горсть земли на мой гроб.

Комиссар Эшерих медленно встает. На лице у него беспомощная улыбка. Он подходит к стене, прислушивается. Второй час ночи, в большом доме на Принц-Альбрехтштрассе царит тишина. Только шаги часового в коридоре, взад-вперед, взад-вперед…

Вот и ты тоже не знаешь, зачем ходишь взад-вперед, подумал Эшерих. Однажды поймешь, что впустую растратил свою жизнь…

Он схватился за карту, сорвал ее со стены. Множество флажков попадало на пол, застучали булавки. Эшерих скомкал карту, швырнул на пол и ее.

— Все! — сказал он. — Конец! Конец делу Домового!

Он медленно вернулся к письменному столу, выдвинул ящик, кивнул.

— Вероятно, я единственный человек, которого Отто Квангель обратил своими открытками. Но от меня тебе проку нет, Отто Квангель, я не смогу продолжить твое дело. Слишком я труслив. Твой единственный приверженец, Отто Квангель!

Он торопливо вытащил пистолет и выстрелил.

На сей раз рука не дрогнула.