— Дело в том, — продолжает комиссар, — что встретиться с моим человеком можно только после десяти. Он живет в Шлахтензее[32], понимаете, господин Клуге? Вот это и есть наша с вами небольшая прогулка.
— А я тут при чем? Разве я знаю этого человека? Нет у меня знакомых в Шлахтензее! Я всегда жил в окрестностях Фридрихсхайна…
— Думаю, вы все-таки его знаете. Вот и хочу, чтобы вы на него взглянули.
— А если я на него взгляну и окажется, что я его не знаю, что тогда? Что со мной тогда будет?
Комиссар равнодушно машет рукой:
— Там видно будет. По-моему, вы знаете этого человека.
Оба молчат. Потом Энно Клуге спрашивает:
— Неужто опять из-за той окаянной истории с открыткой? Лучше б я не подписывал протокол. Лучше б не делал вам одолжения, господин комиссар.
— Вот как? Может, вы и правы, и для вас, и для меня было бы лучше, если б вы не подписывали, господин Клуге! — Он смотрит на своего визави так мрачно, что Энно Клуге опять захлестывает страх. Комиссар это замечает и успокаивает его: — Ничего, там видно будет. Давайте-ка тяпнем еще по рюмочке шнапса, и в дорогу. Мне хочется успеть на последний поезд в город.
Клуге смотрит на него с ужасом.
— А я? — дрожащим голосом спрашивает он. — Я… останусь… там?
— Вы? — смеется комиссар. — Разумеется, вы поедете со мной, господин Клуге! Что смотрите с таким ужасом? Я ведь не сказал ничего, что могло бы вас напугать. Разумеется, мы вместе вернемся в город. А вот и официант с нашим шнапсом. Минутку, мы сей же час отдадим вам рюмки, на замену.
Немногим позже они направились к станции Цоо. Поехали городской железной дорогой, а когда вышли в Шлахтензее, вокруг было уже темным-темно, так что в первую минуту оба растерянно остановились на вокзальной площади. Затемнение, ни лучика света вокруг.
— В этаких потемках нам дорогу нипочем не найти, — испуганно сказал Клуге. — Господин комиссар, пожалуйста, давайте вернемся! Пожалуйста! Лучше я всю ночь просижу у вас в гестапо, чем…
— Не болтайте чепуху, Клуге! — резко перебил комиссар, подхватив хлюпика под руку. — Вы что, думаете, я полночи с вами разгуливаю, чтобы за четверть часа до цели повернуть обратно? — И чуть мягче продолжил: — Я уже вполне хорошо вижу. Нам надо вон туда, так мы быстренько выйдем к озеру…
Они молча зашагали по дороге, осторожно, стараясь не споткнуться о невидимые препятствия.
Немного погодя впереди как будто бы посветлело.
— Вот видите, Клуге, — сказал комиссар, — я же знал, чутье меня не подведет, наверняка сориентируюсь. Вот и озеро!
Клуге промолчал, и оба молча пошли дальше.
Ночь была совершенно безветренная, кругом тишина и покой. Люди им не встречались. Гладь озера, которое они скорее угадывали, чем видели, словно выдыхала едва заметное серое свечение, словно отдавала тусклый, слабый отблеск накопленного за день света.
Комиссар откашлялся, будто собираясь заговорить, но промолчал.
Внезапно Энно Клуге остановился. Рывком выдернул руку из-под локтя своего спутника. И выкрикнул:
— Я больше ни шагу не сделаю! Если вы решили со мной расправиться, так давайте прямо тут, незачем ждать еще четверть часа! Никто мне на помощь не придет! Небось полночь уже!
Точно в подтверждение его слов, вдруг раздался бой часов. Неожиданно близко, эхом отдаваясь во мраке ночи. Оба невольно считали удары.
— Одиннадцать! — сказал комиссар. — Одиннадцать часов. До полуночи еще целый час. Идемте, Клуге, осталось всего пять минут ходу.
Он снова подхватил Энно под руку.
Но тот с неожиданной силой вырвался:
— Говорю вам, я больше ни шагу не сделаю! Да-да, не сделаю!
От страха голос сорвался, так он кричал. Какая-то озерная птица испуганно взлетела из камышей, тяжело пролетела мимо.
— Да не орите вы! — сердито сказал комиссар. — Все озеро переполошите! — И уже спокойнее добавил: — Ладно, передохните минутку. Образумьтесь. Давайте присядем, а?
И он снова подхватил Клуге под локоть.
Энно хлопнул его по руке:
— Не смейте больше ко мне прикасаться! Делайте со мной что хотите, только не прикасайтесь!
— Сбавь тон, Клуге! — осадил комиссар. — Ты кто такой! Мелкая, трусливая, вонючая шавка!
У комиссара тоже мало-помалу сдавали нервы.
— А вы? — взвизгнул Клуге. — Вы-то кто? Убийца, подлый, вероломный убийца!
Он и сам испугался сказанного. Пробормотал:
— Извините, господин комиссар, я не имел в виду ничего такого…
— Нервы, — сказал комиссар, — все это нервы. Вам надо жить по-другому, Клуге, нынешней жизни ваши нервы не выдерживают. Давайте-ка присядем вон там, на причале. И не дрейфьте, я вас не трону, раз вы так боитесь.
Они вышли на причал. Доски заскрипели под ногами.
— Еще несколько шагов, — подбадривал Эшерих. — Сядем прямо вон там, на дальнем конце. Люблю, когда кругом вода…
Но Клуге опять заартачился. Только что выказал малую толику решимости — и на тебе, вдруг опять заскулил:
— Не пойду я дальше! Сжальтесь, господин комиссар! Не топите меня! Я не умею плавать, честно вам говорю! Всегда ужас как воды боялся! Любой протокол подпишу! Караул! На помощь! На по…
Комиссар сгреб брыкающегося мужичонку в охапку и понес к дальнему концу причала. Лицо Энно он прижал к себе, так крепко, что кричать тот уже не мог. Дошел до самого края и теперь держал свою ношу над водой.
— Еще раз закричишь, сволочь, брошу в воду!
Из горла у Энно вырвался всхлип.
— Не стану я кричать, — прошептал он. — Ах, все равно мне каюк, бросайте, и дело с концом! Больше я не выдержу…
Комиссар посадил его на причал, сел рядом.
— Ладно. А раз ты убедился, что я могу швырнуть тебя в воду и все-таки не швыряю, то, надеюсь, понимаешь, я не убийца, Клуге?
Клуге пробормотал что-то невразумительное. Зубы у него громко стучали.
— Так, а теперь слушай. Я тебе кое-что скажу. Про человека, которого тебе надо опознать тут, в Шлахтензее, я, конечно, соврал.
— Но зачем?
— Погоди. Кроме того, я знаю, к автору открыток ты касательства не имеешь; я думал, протокол, по крайней мере, убедит начальство, что у меня уже есть зацепка, и они от меня отстанут, дадут время изловить настоящего преступника. Но номер не прошел. Они жаждут заполучить тебя, Клуге, большие шишки из СС жаждут заняться тобой по-своему. Верят протоколу, считают тебя автором открыток или хоть распространителем. И они это из тебя выжмут, все выжмут, что захотят, на допросах, выжмут тебя как лимон, а потом убьют или отправят под Народный трибунал, а результат один, разве что мучения продлятся на неделю-другую подольше.
Комиссар сделал паузу, и вконец запуганный, дрожащий Энно теперь, словно ища помощи, прижался к тому, кого минутой раньше назвал убийцей.
— Вы же знаете, это не я! — запинаясь пробормотал он. — Клянусь! Вы не можете отдать меня им, я не вынесу, я буду кричать…
— Само собой, будешь кричать, — безучастно подтвердил комиссар. — Само собой. Но их этим не проймешь, им от этого только удовольствие. Знаешь, Клуге, они посадят тебя на табуретку и направят прямо в лицо очень яркий прожектор, и придется тебе все время смотреть на слепящий свет, изнывая от жара. А при этом они будут задавать вопросы, час за часом задавать вопросы, сменяя один другого, как бы ты ни устал. А когда ты рухнешь от изнеможения, они пинками и хлыстом поднимут тебя на ноги и заставят пить соленую воду, а если и от этого толку не будет, все суставы на пальцах один за другим тебе повывихивают. Кислотой ноги обольют…
— Перестаньте, прошу вас, перестаньте, я не могу это слушать…
— Придется не просто слушать, но и терпеть, Клуге, день, два, три, пять дней — без передышки, круглые сутки, вдобавок тебя будут морить голодом, так что желудок твой ссохнется, как фасолина, и страшная, смертельная боль будет терзать тебя снаружи и изнутри. Но ты не умрешь; тех, к кому имеют вопросы, они так легко не отпускают. И начнут…
