Она быстро коснулась его руки, ведь этому человеку всегда было трудно рассказывать, чтó происходит у него в душе.

— Я не стану тебя торопить, Отто, — успокоила она. — Так что не спеши!

Однако он начал сразу же, причем говорил почти пять минут кряду, медленными, рублеными, вполне продуманными фразами, после каждой из которых накрепко закрывал узкогубый рот, словно никакого продолжения не последует. И пока он говорил, взгляд его был устремлен на что-то находившееся в комнате сбоку за Анной.

Сама Анна Квангель все время, пока он говорил, глаз не сводила с его лица и чуть ли не радовалась, что он на нее не смотрит, — с таким трудом она скрывала разочарование, которое все сильнее ее захлестывало. Господи, что этот человек задумал! Она-то думала о больших делах (и, сказать по правде, боялась их), о покушении на фюрера, в крайнем случае о деятельной борьбе против чинуш и партии.

А он что надумал? Да ничего, смехотворный пустяк, вполне в его духе, нечто тихое, неброское, не тревожащее его покой. Открытки решил писать, почтовые открытки с призывами против фюрера и партии, против войны, агитировать сограждан, вот и все. И не то чтобы даже рассылать эти открытки или приклеивать на стены как плакаты, нет, просто оставлять их на лестницах многолюдных домов, а дальше как будет угодно судьбе, совершенно неясно, кто их поднимет, не растопчут ли сразу, не порвут ли… Все существо Анны восставало против такой безопасной войны исподтишка. Ей хотелось настоящего дела, где результат виден воочию!

Но Квангель, договорив до конца, казалось, и не ждал никакого ответа от жены, которая сидела в уголке дивана и молча боролась с собой. Может, все-таки надо хоть что-нибудь ему сказать?

Он встал, снова вышел в коридор, прислушался. А по возвращении только снял со стола скатерть, сложил и аккуратно повесил на спинку стула. Потом подошел к старинному секретеру красного дерева, достал из кармана связку ключей, отпер.

Он еще копался в секретере, и тут Анна решилась. Запинаясь, сказала:

— Не маловато ли ты замыслил, Отто?

Отто перестал копаться, замер, склонясь над секретером, повернул голову к жене:

— Мало ли, много ли, Анна, если нас поймают, заплатим головой…

Ужасающая убедительность сквозила в его словах, в темном, непостижимом птичьем взгляде, каким муж в эту минуту смотрел на нее, и она вздрогнула. И на миг отчетливо увидела перед собой серый каменный двор тюрьмы и гильотину, стальной нож, тусклый в сером утреннем свете, точно немая угроза.

Анна Квангель чувствовала, что дрожит. Опять быстро взглянула на Отто. Пожалуй, он прав: много ли, мало ли — в любом случае на кону жизнь. Каждый действует по своим силам и способностям, главное — сопротивляться.

Квангель по-прежнему молча смотрел на нее, словно следил за борьбой, происходившей у нее в душе. Взгляд у него просветлел, он вытащил руки из секретера, выпрямился и почти с улыбкой сказал:

— Но так легко им нас не поймать! Они хитрецы, однако ж и мы не лыком шиты. Тоже хитрые и осторожные. Осторожные, Анна, всегда начеку — чем дольше мы боремся, тем больше сделаем. Слишком рано умирать нам проку нет. Мы еще поживем, еще увидим их крушение. А тогда сможем сказать, что и мы не стояли в стороне, Анна!

Эти слова Квангель произнес легким, почти шутливым тоном. Теперь, когда он снова принялся копаться в секретере, Анна с облегчением откинулась на спинку дивана. У нее гора свалилась с плеч, теперь она тоже уверилась, что Отто замыслил большое дело.

Он отнес на стол пузырек чернил, конверт с открытками, огромные белые перчатки. Вытащил пробку из пузырька, прокалил на спичке перо и окунул в чернила. Послышалось тихое шипение, он внимательно осмотрел перо и кивнул. Не спеша натянул перчатки, достал из конверта открытку, положил перед собой. Медленно кивнул Анне. Она внимательно следила за его осторожными, давно продуманными движениями. Сейчас он кивнул на перчатки и сказал:

— Чтоб без отпечатков пальцев… сама понимаешь! — Потом взял ручку и тихо, но с нажимом проговорил: — Первая фраза первой открытки будет такая: «Мать! Фюрер убил моего сына…»

Анна опять вздрогнула. От этих слов Отто веяло чем-то зловещим, мрачным, решительным. В один миг она поняла, что первой своей фразой он отныне и навек объявил войну, и смутно угадывала, что это означает: на одной стороне в этой войне они, двое бедных, мелких, жалких работяг, которых за одно-единственное слово могут уничтожить, на другой — фюрер, партия, весь колоссальный аппарат со всей его властью и блеском, а за ним три четверти, даже четыре пятых всего немецкого народа. А они двое в этой комнатушке на Яблонскиштрассе — совсем одни!

Анна смотрит на мужа. Пока она думала обо всем об этом, он добрался лишь до третьего слова первой фразы. С бесконечным терпением выводит «у» в слове «убил».

— Давай я буду писать, Отто! — просит она. — У меня куда быстрее получится!

Он опять лишь неразборчиво бурчит. Но потом все-таки объясняет:

— Почерк. Через твой почерк они рано или поздно выйдут на нас. А я пишу чертежным шрифтом, печатными буквами, видишь?..

Он умолкает, выводит дальше. Да, вот так он все придумал. Вряд ли хоть что-то упустил. Такой шрифт знаком ему по мебельным чертежам архитекторов-оформителей, по нему нипочем не скажешь, кто писал. Конечно, рука Отто Квангеля писать не привыкла, буквы получаются очень корявые и неуклюжие. Ну да ничего, это его не выдаст. Даже наоборот, хорошо, в результате открытка напоминает плакат, который сразу же привлекает внимание. Он терпеливо пишет дальше.

Анна тоже набралась терпения. Она начинает осознавать, что война будет долгой. Сейчас на душе у нее покой, Отто все учел, на Отто можно положиться, всегда. Как он все продумал! Первый ход в этой войне, его причина — погибший сын, открытка говорит о нем. Когда-то у них был сын, фюрер убил его, и теперь они пишут открытки. Новый жизненный этап. Внешне ничто не изменилось. Вокруг Квангелей покой. В душе изменилось все, целиком и полностью, там война…

Она достает корзинку с рукоделием, принимается штопать чулки. Время от времени поглядывает на Отто, который медленно, не ускоряя темпа, выводит букву за буквой. Почти после каждой держит открытку на вытянутой руке и, прищурясь, рассматривает. Потом кивает.

Наконец он показывает ей первую законченную фразу. Полторы длиннущие строчки на открытке.

— На такой открытке ты много не напишешь! — говорит Анна.

— А не все ли равно! — отвечает он. — Я напишу еще много таких открыток!

— И времени уходит много.

— Я буду писать по одной, а позднее, может, по две открытки за воскресенье. Война еще не кончилась, убийство продолжается.

Он непоколебим. Он принял решение и будет это решение выполнять. Ничто не собьет Отто Квангеля с пути, никто его не остановит.

— Вторая фраза: «Мать! Фюрер убьет и твоих сыновей, он не прекратит убийство, даже когда принесет горе в каждый дом на свете…»

Анна повторяет:

— «Мать, фюрер убьет и твоих сыновей!»

Она думает о начальнице из «Фрауэншафта», седой, с Материнским крестом, которая сказала ей, что лучше иметь не одного сына, а нескольких. Она тогда едва не ответила резкостью: «Чтобы мне по кусочкам разрывали сердце, да? Нет уж, лучше потерять сразу все». Она сдержалась, не ответила, теперь вместо нее отвечает Отто: «Мать! Фюрер убьет и твоих сыновей!»

Она кивает:

— Вот так и пиши! — И предлагает: — Эту открытку надо положить там, где бывают женщины!

Он размышляет, потом мотает головой:

— Нет. Когда женщины пугаются, от них можно ожидать чего угодно. Мужчина на лестнице сунет такую открытку в карман. А потом внимательно прочтет. К тому же все мужчины — сыновья, и у них есть матери.

Отто опять умолкает, снова принимается выводить буквы. Так проходит вторая половина дня, о полднике оба и не помышляют. Наконец наступает вечер, открытка готова. Он встает. Еще раз рассматривает ее:

— Ну вот! Готово! В следующее воскресенье напишу вторую.