— Прошу вас, госпожа Розенталь, сначала позавтракайте, а потом поговорим! — Когда же она открыла рот, собираясь сказать хотя бы спасибо, он приветливо добавил: — Нет-нет, прежде всего завтрак. Будьте как дома, берите пример с меня!

Он взял со стола книгу и начал читать, причем свободной левой рукой машинально то и дело поглаживал сверху вниз седую бородку. А о гостье как будто бы совершенно забыл.

Мало-помалу перепуганная старая еврейка немножко осмелела. Уже который месяц она жила в страхе и смятении, среди упакованных вещей, постоянно готовая к самому варварскому нападению. Который месяц не знала она ни домашнего уюта, ни покоя, ни умиротворения, ни радости. И вот теперь сидит здесь, у старого господина, которого раньше лишь изредка встречала на лестнице; со стен смотрят бесчисленные бежевые и темно-коричневые кожаные книжные корешки, у окна стоит большой письменный стол красного дерева, в первые годы брака у них тоже был такой, на полу лежит слегка вытертый цвиккауский ковер.

Вдобавок этот старый человек с книгой непрерывно поглаживает козлиную бородку, точь-в-точь такую, как носят евреи, да еще и одет в халат, чем-то похожий на сюртук ее отца.

Казалось, весь мир боли, крови и слез исчез, точно по волшебству, и она снова вернулась в те времена, когда они с мужем еще были солидными уважаемыми людьми, а не вредителями, которые подлежат уничтожению.

Она невольно пригладила волосы, лицо как бы само собой переменилось. Значит, все-таки есть на свете покой и мир, даже здесь, в Берлине.

— Я очень вам благодарна, господин советник, — сказала она. Голос тоже звучал иначе, увереннее.

Он быстро поднял глаза.

— Выпейте чаю, пока он не остыл, и поешьте хлеба. Времени у нас много, мы всё успеем. — И опять взялся за книгу.

Она послушно выпила чай и съела хлеб, хоть и предпочла бы поговорить со старым господином. Но ни в коем случае не хотела ему перечить, не хотела нарушать мир и покой его жилища. Снова огляделась вокруг. Нет, пусть все здесь останется таким, как сейчас. Она не поставит это под угрозу. (Три года спустя фугасная бомба разнесет этот дом на атомы, а учтивый старый советник умрет в подвале медленной и мучительной смертью…)

Отставив пустую чашку на поднос, она сказала:

— Вы очень-очень храбрый человек, господин советник, и очень добры ко мне. Но я не хочу без нужды подвергать опасности вас и ваш дом. Ничто ведь не поможет. Пойду к себе.

Пока госпожа Розенталь говорила, старый советник внимательно смотрел на нее, а когда она пошла было к выходу, вновь подвел ее к креслу.

— Пожалуйста, присядьте еще ненадолго, госпожа Розенталь!

Она нехотя села.

— В самом деле, господин советник, я говорю совершенно серьезно.

— Прежде послушайте-ка меня. Я тоже совершенно серьезно хочу кое-что вам сказать. Во-первых, что до опасности, какой вы меня подвергаете, так ведь я всю жизнь, с тех пор как занимаюсь юриспруденцией, нахожусь в опасности. Я был судьей апелляционного суда, и в определенных кругах меня называли не иначе, как кровавый Фромм или Фромм-палач. — Он усмехнулся, увидев, как она вздрогнула. — Я всегда был человеком тихим, да, пожалуй, и мягким, но судьба назначила мне за время службы вынести или утвердить двадцать один смертный приговор. У меня есть повелительница, которой я должен повиноваться, она властвует мною, вами, миром, даже тем миром, что сейчас вокруг нас, и зовется она справедливостью. В нее я верил всегда, верю и ныне, одной только справедливостью я руководствовался в своих поступках…

Пока говорил, он тихонько расхаживал по комнате, сцепив руки за спиной и все время оставаясь в поле зрения Розентальши. Слова слетали с его губ спокойно и бесстрастно, о себе он говорил как о постороннем, собственно, уже несуществующем человеке. Госпожа Розенталь ловила каждое слово.

— Однако, — продолжал советник, — я говорю о себе, вместо того чтобы говорить о вас, дурная привычка всех, кто живет очень уединенно. Простите, добавлю еще несколько слов об опасности. Я получал письма с угрозами, на меня нападали, в меня стреляли, десять лет, двадцать, тридцать… И вот, госпожа Розенталь, я, уже старик, сижу здесь и читаю своего Плутарха. Опасность для меня ничего не значит, она меня не пугает, не занимает ни мой ум, ни мое сердце. Не говорите об опасностях, госпожа Розенталь…

— Но люди-то теперь другие, — возразила Розентальша.

— Разве я не сказал, что угрозы исходили от преступников и их пособников? Ну так вот! — Он слегка улыбнулся. — Эти люди все те же. Их стало чуть больше, а остальные стали чуть трусливее, но справедливость осталась прежней, и я надеюсь, мы с вами доживем до ее победы. — На секунду он замер, расправив плечи. Потом опять принялся расхаживать по кабинету. И тихо сказал: — А победа справедливости будет победой не этого немецкого народа!

Советник помолчал, потом заговорил снова, уже менее серьезным тоном:

— Нет, возвращаться к себе вам никак нельзя. Сегодня ночью там были Персике, партийцы, что живут надо мной, вы их знаете. У них есть ключи от вашей квартиры, и теперь они будут постоянно держать ее под наблюдением. Там вы действительно подвергнете себя совершенно ненужной опасности.

— Но я должна быть там, когда муж вернется! — взмолилась Розентальша.

— Ваш муж, — сказал советник Фромм, дружелюбно ее успокаивая, — ваш муж пока что не сможет вас навестить. Он сейчас находится в следственной тюрьме Моабит по обвинению в утаивании довольно крупных заграничных активов. Иначе говоря, пока удается поддерживать интерес прокуратуры и налогового ведомства к этому делу, он в безопасности.

Старый советник легонько усмехнулся, ободряюще посмотрел на Розентальшу, снова прошелся по комнате.

— Но откуда вам это известно? — воскликнула Розентальша.

Он жестом успокоил ее и сказал:

— Старый судья всегда слышит то и это, даже если отошел от дел. Вам, наверно, интересно узнать, что у вашего мужа толковый адвокат и что ему обеспечены относительно приличные условия. Имя и адрес адвоката я вам не назову, он не желает визитов, связанных с этим делом…

— Но, вероятно, мне можно проведать мужа в Моабите?! — взволнованно воскликнула Розентальша. — Я бы отнесла ему свежее белье… кто позаботится там о свежем белье? И туалетные принадлежности, и, пожалуй, что-нибудь поесть…

— Дорогая госпожа Розенталь, — отставной советник положил ей на плечо руку, испещренную старческой гречкой и набухшими синими жилами, — ваш муж не может навестить вас, и вы тоже никак не можете навестить его. Такой визит ничем ему не поможет, вас к нему даже не пропустят, и себе вы только навредите.

Он посмотрел на нее. Глаза его уже не улыбались, голос тоже зазвучал сурово. Она поняла, что этого невысокого, мягкого, доброго человека когда-то вправду называли кровавым Фроммом, Фроммом-палачом, что он следовал неумолимому закону в себе, наверно, этой самой справедливости, о которой говорил.

— Госпожа Розенталь, — тихо сказал этот кровавый Фромм, — вы моя гостья, до тех пор пока соблюдаете законы гостеприимства, о которых я сейчас немного вам расскажу. Первый принцип гостеприимства таков: как только вы сделаете что-нибудь самовольно, всего однажды, один-единственный раз, дверь этой квартиры за вами закроется, и она уже никогда не отворится снова, а ваше имя и имя вашего мужа навсегда сотрутся из моей памяти. Вы меня поняли?

Советник легонько коснулся своего лба, буравя ее взглядом.

Она тихонько шепнула:

— Да.

Лишь теперь он снял руку с ее плеча. Потемневшие серьезные глаза опять посветлели, а немного погодя он опять принялся расхаживать по комнате.

— Прошу вас, — уже без прежней суровости продолжал он, — днем не покидать комнату, которую я вам сейчас покажу, и у окна там не задерживаться. Прислуга у меня, конечно, надежная, и все же… — Он с досадой осекся, бросил взгляд на книгу под настольной лампой. — Постарайтесь, как я, превратить ночь в день. Легкое снотворное вы найдете на столе, вон там. Еду я буду приносить вам ночью. А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной.