– Зачем звали, госпожа баронесса? Говорено уже все, нового не скажу.

Рестинат могла бы быть сестрой Агнесы. Такая же худая, жилистая и крепкая, как высохшее на корню дерево без малейшей гнили, а глубокие морщины на коричневом лице, выдубленном солнцем, ветром и временем, лишь добавляли коже сходства с корой. Да и глядела старуха так же хмуро и неприветливо, как экономка, с порога пронзительно зыркнув на блестящий среди клубков и моточков флакон.

– Звала, матушка Рестинат, – мягко, словно и не замечая вызывающего непочтения, сказала Женевьева. – Уж простите, что потревожила, только нужны вы мне. Очень нужны.

– Никак надумала? – буркнула старуха, проходя ближе к столу и замирая, скрестив руки на груди под тяжелой шерстяной шалью, даже с нескольких шагов пахнущей козами, дымом и чем-то еще, так что у Женевьевы засвербело в носу.

– Надумала, – кивнула Женевьева, поднимая на старуху взгляд и глубоко вздохнув для храбрости. – Заберите это, прошу. А мне дайте другое лекарство, настоящее. Чтобы срок доходить. А там – как Свет рассудит.

– И вправду надумала, – недобро усмехнулась старуха, выпрямляясь еще сильнее и став, под темной шалью, совсем похожей на опаленное молнией дерево. – Жалеешь, значит? А старших тебе не жаль сиротить? Баронесса, а все одно – дура. Пойми, если даже до срока доживешь, при родах непременно за Врата отправишься. Одна тебе дорога – скинуть плод пораньше, пока время не вышло. Или Благодати своей боишься? Так она тебя не пожалеет, чрево не раскроет.

– Не Благодати, – сказала Женевьева так тихо, что сама едва услышала свой голос, а может, это опять зашумело в ушах, как случалось все чаще и чаще при накатывающей слабости. – Единым клянусь, не от страха это. И не от жадности, сами понимаете.

– Еще бы не понимать. Кабы мальчишку носила, тогда – наследник, при нем и тебе почет. А девке кто ж лен отдаст? Сунут под венец еще крохой, с кем король укажет, – и прощай, баронство. Что ты теряешь, глупая?

– Ребенка, – стынущими, как от холода, губами ответила Женевьева, все так же упрямо и бессмысленно глядя на суровую, как здешняя зима, старуху. – Дочку… Помогите, матушка.

В глазах уже всерьез темнело, и Женевьева испугалась, как бы не упасть. До этого Свет Единый миловал, в обморок ей, как нежной принцессе из любимых романов, падать не приходилось ни разу, а теперь и вовсе некстати. Ей надо быть сильной, готовиться в дорогу…

– Ох, дура, – вздохнула Рестинат, едва уловимо смягчаясь лицом и голосом, только в светло-голубых, словно выцветших, глазах не таял лед. – Баронесса скороспелая… Да если бы я в силах была – неужели не помогла бы? И не ради денег твоих да милости. Мне скоро за Вратами ответ держать, золото там без надобности. Или думаешь, легко нерожденного назад отправлять? Без единого вздоха, без глотка молока… Что ж ты мне душу рвешь, девочка?!

– А в столице? – прошептала Женевьева, цепляясь за последнюю надежду. – Там ученые лекари, аптеки…

– Что лекари? – Старуха презрительно скривила иссохшие губы. – Их дело – кровь отворять да пиявок прикладывать. А в женских делах потаенных они меньше любого пастуха смыслят, тот хоть ягнят принимать умеет. Ну, коли мне не веришь, езжай, ищи. Меня тогда зачем звала? Дочке я твоей зелье сварила, да только ей бы сейчас в дорогу пускаться не след. Ну, коли Мать матерей смилуется, хуже девице не станет. А для тебя у меня зелья нужного нет. От глупости зелий не бывает.

Свеча затрещала – видно, воск попался с примесью воды, – по стенам метнулись тени, и Женевьева вздрогнула, кутаясь в теплую пелерину. Выпростав из-под плотной ткани руку, нерешительно взяла со стола холодный, прямо-таки ледяной флакон. Сжала пальцы, боясь выронить. Глянула в неподвижное, будто из мореного дерева вырезанное лицо Рестинат – знахарка кивнула.

– Вот и молодец, – сказала деловито и спокойно, будто не убеждала Женевьеву совершить смертный грех. – Да смотри, не в дороге. До постоялого двора доберешься, вина горячего попроси и с ним в комнате потихоньку выпей. После грелку к ногам – и спать ложись. А там уж ночью, когда начнется, зови на помощь да лишнего не болтай, все и обойдется. Не ты первая, не ты последняя, всегда обходится.

– Обходится, – совсем онемевшими губами бессильно повторила Женевьева. – Так и сделаю, матушка.

Хорошо хоть опостылевшую улыбку можно было отпустить с губ – перед знахаркой держать лицо не нужно. Стискивая проклятый флакон, Женевьева другой рукой нащупала в кошельке золотую, судя по тяжести, монету, протянула знахарке.

Мрачно глянув, Рестинат качнула головой, буркнула:

– Себе оставь – пригодится. За тинктуру уплачено, а больше не возьму.

Круто повернувшись, старуха вышла из комнаты, и Женевьева осталась, сжимая в одной руке бессильное золото, в другой – смерть и жизнь разом. Опустив непослушными пальцами монету обратно в кошелек, положила ладонь на живот. Где-то там, внутри, совсем рядом, зреет другой плод, ядовитый. Сгусток ее собственной плоти, отчего-то решившей предать хозяйку. Растет, соперничая с ребенком, набирается сил… «До срока, может, и доходишь, – откровенно сказала Рестинат, вытирая чем-то смазанные перед осмотром руки о передник. – Опухоль будет давить внутрь и наружу, но это ничего, с таким годами живут и помирают совсем от другого. А вот рожать нельзя. Чрево не раскроется, а то и вовсе порвется. Коли будет рядом кто-то знающий и нетрусливый, ребенка спасти можно. Сама понимаешь как. И какой ценой».

Женевьева понимала. Ожидая близнецов, она все время боялась, что родить не сможет, погубит детей, и тогда ей подробно рассказали то, о чем Женни ранее только смутно догадывалась по обрывкам разговоров старших женщин. Никакой особой тайны в этом не было, но некоторыми вещами благовоспитанной девице интересоваться не положено, вот она и не интересовалась. Пока эти вещи сами не пришли к ней в дом с острым аптечным запахом, паром от горячей воды и уклончивыми взглядами окружающих – так, на всякий случай. Нож целителя – последнее средство спасти дитя, если матери уже не помочь. Средство, светлой Церковью разрешенное и ученым лекарям, и обычным повитухам, и любому человеку, оказавшемуся рядом с умирающей роженицей. Дитя не виновато в грехах, за которые мать призывает к себе Свет Истинный, право ребенка – явиться в мир. А если речь идет о наследнике рода, то и подавно.

«Что ж, вот оно – возмездие за убийство, – подумала Женевьева устало. – Не черные кони с огненными глазами, не звук рога, от которого ломает кости, а во рту вкус крови, даже не костер Инквизиториума, которым пытался пугать отец Экарний. Все гораздо проще. Тогда, в прошлый раз, ты справилась, причем на диво легко, и повивальная бабка удивленно и радостно качала головой, говоря, что побольше бы таких рожениц. Было страшно, больно, но совсем не так больно, как ты боялась. И даже не очень долго: воды отошли перед самой рассветной службой, а Энни, попросившаяся на свет первой, закричала, когда ударили колокола к полдневной. В этот раз так не будет».

Двигаясь медленно, как во сне, она положила флакон в шкатулку, завернув в лоскуты бархата, из которых кроила сумочку для молитвенника. Не забыть бы лекарство! Надо прямо сейчас забрать его у Агнесы. Поверила ли экономка? Рестинат поклялась Матерью матерей держать в тайне, что вдова барона носит не сына-наследника, а дочь, но можно ли верить клятве язычницы? Можно ли вообще верить тому, что она сказала?

Женевьева глянула в окно, забранное толстым мутным стеклом. Ночь, наверное, перевалила за половину – пора ехать. Рестинат говорит, что еще недели две на раздумья у нее есть, потом риск будет слишком велик. Хотя и не больше, чем при родах… Из городов по пути только Стамасс. Это, конечно, не столица, но город большой. Рестинат – всего лишь знахарка, да еще и нечестивая язычница, а в Стамассе наверняка есть лекари со светлым даром, благословленным Церковью. Не может быть, чтоб не было!

Уговаривая себя, что нужно просто добраться до Стамасса, где все наверняка благополучно разрешится, Женевьева надела заранее принесенный Агнесой плащ, на голову накинула шаль, закутавшись в ее длинные широкие концы. Все равно было зябко, но это не настоящий холод, он идет изнутри, и, хоть в очаг залезь – не согреешься.