А потом беспокойство, свернувшееся где-то в середине грудины, чуть ближе к левой ее стороне, стало слишком сильным, и Домициан вспомнил это чувство безразличного, тяжелого взгляда, холодно-изучающего, чуждого, как взгляд гадюки, греющейся на солнце. Вспомнил – и встал, накинул теплую котту, не сразу попав в рукава, застегнул пуговицы, скрывая под длинным одеянием ночную рубаху. Звать служку, чтоб подал чулки, не стал, просто сунул босые ступни в мягкие полусапожки с загнутыми носами – новая мода из Молля, – подтянул выше морщинистые голенища, расшитые золотой канителью… Не замерзнет, в самом деле. Взял со столика лампаду, сразу почувствовав себя немного увереннее, словно мерцающий огонек за тонким стеклом мог отогнать тьму, сгустившуюся вокруг, стоило ступить за порог, в мягкий мрак кабинета.

Здесь было холодно. Окно, с вечера плотно прикрытое и запертое служкой, темнело провалом, распахнутое настежь, и в него виднелся узкий серпик на беззвездном, затянутом облачной дымкой небе. Домициан остановился на пороге, поднял повыше лампаду.

– Слишком много ладана, – негромко донеслось от окна. – Вам следует чаще здесь проветривать.

Он сидел на подоконнике, скрываясь в ночных тенях, словно в складках плаща, упираясь в стенки оконного проема спиной и ступнями согнутых в коленях ног. Вроде бы и в комнате, но в то же время и там – в ночной тьме, из которой не может прийти ничего доброго. Застыв, отвернувшись, разглядывал бледный серпик, теряющийся в облачной мути. Было бы на что смотреть. Фэйри любят полную луну, разве нет?

– Мы просто любим луну, – сказал сидящий на окне, по-прежнему не поворачиваясь к вздрогнувшему Домициану. – И звезды, и солнце, и еще много чего. Успокойтесь. Я не читаю мыслей. Все думают, что фэйри любят лишь полную луну, а она прекрасна любой: от рождения до умирания.

Слегка изменив позу, он повернул к Домициану белеющее в полумраке комнаты лицо, улыбнулся, словно старому знакомому. Впрочем, он и был старым знакомым, потому что как иначе назвать того, с кем видишься не каждый год, но при этом многие годы. Старый знакомый, Добрый Сосед, как звали их раньше, Высокий Господин из холма. Домициан снова ощутил бессмысленную жгучую зависть, разглядывая лицо, на котором за все эти годы не добавилось ни морщинки. И снова подумал, как и всегда, видя его, что это – неправильный фэйри. Слишком… похож на человека. Равнодушные глаза под тяжелыми веками, узкие губы, чуть длинноватый, но идеальной формы нос, и лишь в профиль скорее угадывается, чем на самом деле видна легкая горбинка. С таким лицом он мог быть вельможей древнего рода, а мог бренчать на лютне в трактире или читать проповедь с кафедры благоговейно внимающей толпе. Он мог быть кем угодно, только не фэйри, потому что для фэйри был слишком… обычен? Слишком… человек?

Сидящий продолжал улыбаться, в свою очередь молча разглядывая Домициана, потом разомкнул губы:

– Доброй ночи вам и этому дому. Я не вовремя, кажется?

– Нет, ничего, – ответил Домициан, удивляясь, как хрипло звучит его голос. – Но как вы прошли?

– Мимо стражей?

Существо на окне – все время приходилось напоминать себе, что это не человек, а нечисть, гадюка в человечьем обличье, сумеречная тварь, – небрежным движением руки откинуло назад волосы, связанные на затылке в длинный высокий хвост.

– О… Что поделать, если они не любят ночь? Она, в свою очередь, тоже им не благоволит. Но разве это важно? Помнится, вы просили приходить в любое удобное для меня время.

«Да, просил, – подумал Домициан. – А ты не появлялся три года, присылая записки с парой кратких и обидно-небрежных фраз. «Не получилось. Продолжаю», – вот и все, что я видел три года подряд. Значит ли это, что теперь – получилось?»

Предчувствие горячей волной поднялось изнутри, и Домициан увидел, как снова раздвинулись в понимающей улыбке губы на ненавистном лице. Почему ненавистном? А разве можно без ненависти смотреть на того, кому с рождения дано то, о чем мечтаешь всю жизнь? Плача от первых детских страхов, пришедших после осознания смерти, Домициан яростно, с недетской жаждой и уверенностью молился, но Свет молчал, и он глушил в себе этот страх – а тот не уходил. Возвращался свистом стрелы на охоте, шуршанием гадючьей чешуи невыносимо близко от тонкой кожи сапога, кипятковой дрожью, все чаще разливающейся по груди…

Самый паршивый брауни или лепрекон был то ли бессмертен, то ли долголетен настолько, что Домициану о подобном оставалось только мечтать! А Свет запрещал даже мыслями обращаться в эту сторону. Каждый должен прожить свою жизнь, отмеренную при рождении, и встретить смерть, отдавшись на суд Благодати. И фэйри, пойманные людьми Домициана, молчали на вопрос о секрете бессмертия или смеялись, даже захлебываясь кровью. Должно быть, действительно не знали, потому что кто бы на их месте не сказал? И они-то были настоящими: уродливые карлики, прекрасные девы, полные сил чудовища – настоящая нелюдь, не то что этот.

– Да, просил, – повторил Домициан, с трудом выговаривая слова будто замерзшими губами. – И вы пришли. Значит, получилось?

– Значит, получилось, – эхом отозвался сидящий на окне, ставя локоть на согнутое колено и опираясь на ладонь подбородком.

Странный у них получался разговор: один повторял то, что сказал другой, словно отражая слова. Домициан оперся спиной о притолоку, потом, опомнившись, сделал несколько шагов и опустился в кресло у стола, плотнее запахнув котту.

– Это у вас с собой? – спросил резко, пряча неуверенность за повелительным тоном.

Тот, на окне, кивнул. Тонкая кожаная куртка и такие же штаны, ничего на поясе – ни кошеля, ни ножа, дозволенного к ношению простолюдинам. Сидхе, аристократа среди фэйри, конечно, не спутать с человеческим простолюдином, но кем еще он может прикинуться в человеческом городе? Ремесло лекаря не для вельможи, и даже бездоспешный рыцарь побрезгует взять в руки ланцет и корпию ради заработка. Этот же ходит среди людей так, словно каждый встреченный будет рад ему, а кто не рад – тому же хуже… И снова Домициан понял, что завидует. Он бы не рискнул идти по ночному Стамассу так легко, не боясь ни человека, ни тьмы с ее тварями. Но он и не фэйри. Что могут сделать ночные твари тому, кто сам им сродни? А людям он, наверное, отводит глаза гламором. Мысль о чарах кольнула неприятно, и пришлось напомнить, что этот фэйри ему не опасен: напротив, он выполнил его, Домициана, заказ и теперь ждет плату.

– Где? – еще резче бросил Домициан.

Вместо ответа сидящий на окне рассматривал его, пристально и мягко, но ощущение тяжести взгляда ушло. Теперь взгляд фэйри словно обволакивал, успокаивая… Успокаивая? Домициан встряхнул потяжелевшей головой, гневно глянул на проклятую светом тварь.

– Не торопитесь, – совершенно обычным тоном сказал тот. – Она ждала столько времени – подождет еще немного.

– Она?

– Да, она. Та, что стоит за вашим плечом, сжимая косу. Вы ведь так ее себе представляете?

– Ее? – снова охрипнув, повторил Домициан, давя желание обернуться. – Вы… видите? Ее…

– Я вижу сетку морщин на вашем лице, тонких, незаметных человеческому глазу. Вижу пятна на лбу и крыльях носа. Узор кровавых волосков на белках глаз и едва уловимое дрожание пальцев. Я слышу дыхание и вижу, как жилка на шее бьется в неверном ритме, словно плясунья, отстающая от музыки. О, совсем немного отстающая… Как бы вам, человеку не слишком знакомому с медициной, объяснить… Там, внутри этой жилки, уже созрел плотный сгусток, который только ждет кивка от госпожи, стоящей за вашим плечом. Стоит ему покинуть упругую стенку сосуда и сорваться в кровоток…

Он растянул губы, и Домициан подумал, что так могла бы улыбаться гадюка, если бы умела – и имела такое желание. Например, разглядывая особенно жирную мышь.

– Но пока еще время есть, – ласково сказал тихий голос от окна. – Не беспокойтесь, вы успеете.

– Успею что? – прошептал Домициан, заставляя себя не отрывать взгляда от плывущего перед глазами лица фэйри.