Настроение у меня было самое скверное. И оно оставалось таковым уже в течение месяца. Все это прекрасно понимали, потому старались ходить на цыпочках, чтобы ни дай бог, не привлечь ненужного внимания императора.

Началось всё с того, что у Марии в тот день, когда ей стало нехорошо в моём кабинете, случились преждевременные роды. Родилась девочка. Она была живая, но такая слабенькая, что вышедший из спальни императрицы Кондоиди обратился ко мне с совершенно серьезным видом.

— Ваше величество, дитя нужно как можно быстрее крестить.

— Всё так плохо? — я стиснул зубы, чтобы не заорать от бессилия. Самое главное, сам лекарь говорил о возможной смерти моего ребенка с таким откровенным равнодушием, что мне захотелось ему врезать. Понятно, что младенческая смертность здесь была чуть ли не нормой, а в деревнях даже имен детям не давали до определенного срока, но, чёрт бы вас подрал, мне, как императору может быть сделана скидка и проявлено хоть немного больше участия?

— Её высочество очень слабенькая, но, на всё воля божья.

— Так, ты врач, или священник? — я прижал его к стенке. Кондоиди даже слегка опешил. — Так вот, ты сделаешь всё, чтобы она выжила, понятно? Всё. С ежедневным отчётом, что и как делалось. — Кондоиди кивнул. Тогда я продолжил. — Что с её величеством?

— Боюсь, что у её величества может развиться родовая горячка…

— Так сделай так, чтобы не развилась. Разрешаю эксперименты типа отвара из плесени и тому подобное, — прошипел я, а у Кондоиди взгляд стал задумчивый. Есть у него наработки, не может не быть. И я даю ему карт-бланш.

С этого момента прошёл месяц. Состояние Марии было ещё неважное, но, похоже, умирать она уже не собиралась, а моя дочь всё ещё была жива, и даже прибавила в весе, но опять-таки никто не мог ничего сказать определенного. И я так её и не крестил. В глубине души я признаюсь сам себе, что боюсь. Боюсь до колик, что, если пройдёт крещение, то я её потеряю. Понятия не имею, с чем именно связанна эта боязнь, но она не давала мне покоя.

Так что говорить хоть слово против, мне никто не решался.

За это время пришло несколько донесений с фронта. Салтыков сумел каким-то невероятным образом отстоять Дрезден, армия Фридриха откатилась, и он остановил пока наступление, пытаясь хозяйничать в Саксонии. Чего он ждал и почему не двигался к Берлину, лично для меня оставалось загадкой. Так же как и то, почему не выходила на связь Мария Терезия. Что у них за подковёрные игрища? Но в отсутствии быстрой связи мне оставалось только гадать, что там происходит.

От Румянцева тоже не было известий. Но бунты пока продолжались, поэтому можно было сделать вывод, что он всё ещё не вступил в игру. Чего он ждал мне было неведомо, но и Петьке и Гюнтеру с места виднее. Мне же оставалось только локти кусать в ожидании.

Зато просто невероятно быстро прошла полицейская реформа здесь в Москве. Я вообще ни с кем не церемонился. Татищев, просто крутился, и по-моему, не спал по ночам, но меня его комфорт не заботил от слова совсем. Одно посещение разбойного приказа так вывело меня из себя, что я приказал гвардии пройтись огнем и мечом по злачным местам Москвы. В результате этого рейда четыре сотни воров, мошенников и профессиональных нищих отправились покорять Аляску.

Детвору, в основном беспризорников сгребли в школы будущих колонизаторов. Их оказалось почему-то не слишком много. То ли в это время ещё мало кто выживал, то ли успели попрятаться. Но выяснить, что является причиной — это было делом полиции.

А вот почти две сотни душегубов во главе всё с тем же таким полезным для бывшего начальника разбойного приказа Ванькой Каином были казнены. Я не против казней. И пребываю в глубочайшем убеждении, что подобных товарищей не изменить. Так что каторгу в моё правление, похоже, нужно будет ещё заслужить. На время ночная жизнь в Москве становилась более-менее безопасной. Понятно, что только на время, но дальнейший контроль популяции негодяев опять-таки ложиться на полицию. И отвечать они будут за это передо мной.

Сегодняшнее утро было на редкость хорошо. Тепло, но не жарко. Легкий ветерок разгонял гнус, красота. Надо бросать на сегодня работать и лучше погулять в парке с детьми. Да с Машей посидеть. Поболтать, Пашку привести, да дочку показать. Решено. Так и сделаю.

Первым, куда я заглянул, была спальня сына. Каково было моё удивление, когда я никого в комнате не обнаружил. Ладно, возможно, нянька с воспитателем уже увели его в сад. Там и встретимся. И я пошёл в спальню дочери. В спальне тоже никого не было. Я нахмурился и прошёл прямиком к колыбели. Она была пуста. И тут скрипнула дверь, я обернулся и увидел входящую няньку, которая тащила корзину с бельем.

— Где княжна? — прошипел я. Нянька же уставилась на меня и не могла вымолвить ни слова. — Где моя дочь⁈ — заорал я на неё. — Как ты могла оставить её одну⁈

Не дожидаясь ответа, я выскочил из комнаты и заметался по дворцу. Вскоре на уши были подняты все. Я даже заглянул к Марии, но ничего ей не сказал, только криво улыбнулся и, чмокнув в лоб, выскочил из спальни. И тут я в толпе бестолково мечущихся придворных, которые вместе со слугами пытались найти младенца, я увидел няньку и воспитателя Павла.

— Господи, где мои дети? Если с ними что-то случилось… — я сжал кулаки и заскочил в комнату дочери. И тут моё внимание привлекло приоткрытое французское окно, которое установили во время ремонта по моему приказу. Я ломанулся к нему, как молодой лось и выскочил в сад.

Мой четырехлетний сын сидел на лавочке неподалеку от окна, а на коленях у него лежал кряхтящий кулек. При этом Пашка что-то серьезно говорил, склонившись к сестренке. Я, стараясь не делать резких движений, чтобы не испугать сына приблизился к ним.

— Вон бабочка видишь? Она красивая, смотри. Когда мама перестанет болеть, мы вместе пойдем гулять. А отец часто занят. Но он тоже с нами пойдёт.

Я очень аккуратно обошел лавочку и опустился перед детьми на колени. Пашка вздрогнул, но кулёк не выпустил, держал крепко, молодец.

— Ты решил погулять с сестрёнкой? — мягко спросил я, пытаясь успокоить разогнавшееся сердце.

— Хельга ушла, а мне было скучно. И я пошёл посмотреть на Лизу. Она плакала, и никого не было. Тогда я её взял и вынес сюда. Я хотел ей бабочку показать, чтобы она не плакала.

— И как, получилось? — я смотрел на сына и одновременно пытался следить за ворочающейся у него на коленях дочерью.

— Ну да, Лиза же не плачет. Мне же можно её держать?

— Можно, но, Паша, только под присмотром, хорошо? Ты можешь её уронить, и тогда ей станет очень больно.

— Я крепко держал, чтобы не уронить, — заверил меня ребёнок.

— Я вижу, вы поладили. Но в следующий раз только когда кто-то из взрослых рядом будет. А теперь, давай я покажу, как держать сестрёнку правильно. Она же маленькая совсем головку сама пока ещё плохо удерживает. — Я поменял положение его руки, чтобы она легла под крохотную головку.

— Что, Лиза, так лучше? — Пашка снова наклонился над маленьким личиком, с которого на него серьезно смотрели голубые глаза.

— Лиза? Ты думаешь, что её зовут Лиза? — Я рывком сел на корточки, чтобы удобнее было подниматься.

— Да, ей нравится быть Лизой. А ты не так хотел, чтобы её звали?

— Ну почему, Лиза очень хорошее имя, так твою двоюродную бабушку звали Елизавета. А теперь давай уже пойдем домой. А потом ещё погуляем, — я поднялся на ноги и прошептал почти про себя. — Когда я выпью все капли и кого-нибудь убью. — Видя, что сын пытается встать с Лизой на руках, я снова присел рядом с ним на корточки. — А давай я Лизу возьму. А то ты её уже держал сегодня, а я нет, мне тоже охота. А ты меня за руку возьмешь.

Взяв дочку на руки, я встал и протянул свободную руку сыну. Развернувшись, я увидел, что возле французского окна стоит Мария и, приложив руку к сердцу, смотрит на нас широко открытыми глазами.

— Ты как? — я подошёл к ней.

— Я думала, что у меня сердце остановится, когда узнала, что дети пропали, — простонала она. Я осмотрел её. Она была бледна, но на ногах стояла крепко и умирающей не выглядела. Тогда я решительно протянул ей дочь. — Познакомься с Лизой.