— Да был такой крендель в Англии, челноки пальцами в станке умел выхватывать, — я потёр шею, сколько лет здесь, а всё не могу как следует базар фильтровать, то и дело словечки разные проскакивают. Когда только попал, и то лучше было. Но там у меня другая проблема была, я никак не мог понять поначалу, на каком языке вообще говорю. — Ты лучше скажи мне, как вы? — я ещё больше развернулся и положил руку на живот, почти невидимый за пышными одеждами.

— Сегодня хорошо, — Мария слабо улыбнулась. — Мне вообще здесь в Москве как-то лучше дышится.

— Может столицу сюда перенесём? — спросил я.

— В этом нет особого смысла, — она снова улыбнулась. — Я же только во время беременности неважно себя у моря чувствую. А в остальном мне очень нравится Петербург.

— Он серый, он всегда серый и почти всегда облачный. Ну и туманы. Не такие, как в Лондоне, но всё же. — Я внимательно смотрел на неё.

— Туман — это романтично, — Мария вздохнула, а затем решительно добавила. — Если столицу и переносить, то так, чтобы она хоть немного ближе к отдаленным землям находилась. Чтобы за всеми приглядывать можно было одинаково пристально.

— Например? — я думал о переносе столицы. Мне нравился Петербург, всегда нравился и в той жизни, да и в этой, если разобраться. Но. Если я хотел дорожный бум устроить, и поторопить Эйлера с созданием железной дороги, то лучше столицу вообще куда-нибудь в район несуществующего пока Новосибирска перенести. Но на такой экстрим я пока точно не пойду.

Так что, похоже, никуда переносить мы столицу не будем. А с дорогами нужно что-то делать, это факт. Мне же не нужны автомагистрали пятиполосные. Мне бы хорошие грунтовки на нормальной подложке и с хорошими обочинами организовать. На северах-то точно пока делать с этой идеей нечего. Там и в мои времена только зимники выживали. Но тут реки, пока шикарные и полноводные, вам в помощь, дорогие товарищи.

Мария же, которая всё это время обдумывала мой вопрос покачала головой.

— Не знаю. Я никогда не задумывалась над этим, — она быстро пробежала глазами по тексту бумаги, которую всё ещё держала в руке. — Это ужасно, Пётр, с этим надо что-то делать.

— Надо, я разве спорю? Вот только что?

— А почему бы не создать по маленькой школе ремесла при каждой мануфактуре? — теперь уже я вздохнул.

— Не получится, некоторые сами очень маленькие, и не сказать, что слишком рентабельные. Да и, чтобы что-то вроде таких школ создавать, надо, мать их, заставить народ читать выучиться и считать. Чтобы пальцы куда попало не совали, — я снова почувствовал, что закипаю.

Надо производство расширять, причём конкретно так. Нужно технологии внедрять. А они мне такое устраивают. И самое главное, я знаю, почему они это делают. Боятся, что не у дел останутся, вот почему. Прогресс тормозится всегда только одним — страхом. Как крестьяне категорически были настроены против тракторов, даже диверсии совершали, выводящие машины из строя. И только потому, что боялись остаться со своими лошаденками остаться на задворках истории. И с места сняться на новую землю с тем же, мать его трактором, переехать боязно. Ну не насильно же переселение устраивать, в конце концов. Вот так и получается, что где-то чуть ли не головах друг у друга живут, причём в нищете, а где-то полтора человека на тысячу километров. И так по всей нашей необъятной империи.

— Мне надоело считать непонятно чем, — внезапно сказал я, зацепившись в мыслях за этот несчастный километр. — У нас десять пальцев. Ту же грамоту на пальцах проще объяснять, чем пытаться словами в тупые головы вбить, в которых только ветер гудит.

— Я тебя не понимаю, — Мария выглядела удивленно.

— Я хочу всё считать десятками. Это удобно. Вот хочу и всё тут. Могу я чего-то хотеть?

— Конечно, можешь, ты же самодержец. — Машка ответила мне, но сути так и не уловила.

— Я ещё и самодур, и хочу самодурить, — я схватил ручку и принялся писать письмо Эйлеру по-немецки, а Ломоносову по-русски. Чтобы систему метрическую начали разрабатывать. Эталоны веса и длины создавать, и чтобы сделали это быстрее, чем англичане со всякими французами. Потому что мне действительно надоело считать верстами и пудами. — Вот, будет метр, как эталон, и килограмм. — Сказал я удовлетворённо, ставя точку и посыпая бумагу песком.

— Почему метр? — Мария нахмурилась.

— А почему бы и нет? — я пожал плечами.

— Действительно, — она рассмеялась. Уже привыкла к этой моей манере. И тут побледнела и положила руку на живот. А потом слегка согнулась и застонала. Я вскочил и поддержал жену за спину.

— Что с тобой? — она не ответила, лишь глубоко задышала, а потом выпрямилась.

— Я не знаю, похоже на схватку, — и снова тихонько застонала.

— Что? Но ведь ещё рано! Черт бы вас всех подрал. Бехтеев! — я так заорал, что Мария даже выпрямилась, но потом её так скрутило, что я подхватил довольно легкое, несмотря на беременность, тело и потащил к выходу. Дверь открылась, когда я уже к ней подбежал. — Лекарей в спальню её величество. Живо! Не прибудут через пять минут, поедут в Иркутск белок лечить.

Уже когда я подходил с тихонько плачущей Марией на руках к её спальне, в голове мелькнула суматошная мысль о том, что письма я так и не отправил.

Пётр Румянцев отодвинул штору и посмотрел на улицу. прямо перед окнами пробежали четверо каки-то оборванцев. Наверняка мародёры, спешащие вынести из спешно покидаемых богатых домов то, что до них не успели вынести более удачливые парни.

Беспорядки, казалось, не закончатся никогда. А эти упрямые бараны из правительства республики всё никак не могут принять правильного решения. Ну, видят же, что толпа обходит штаб-квартиру Ост-Индийской компании по широкой дуге. И ведь понимают, что обходят, потому что боятся: раз попали под раздачу, и пока больше не хотят. И всё равно, вцепились в свои кресла, как вошь в волосы, и никак не хотят на попятную идти. Нет, чтобы людишек пожалеть, как дети малые, ей богу. Неужели им плевать и на простых голландцев, и на собственные жизни? Ну так хоть бы детей собственных пожалели. Ведь, когда озверевшая толпа врывается в дом, особенно тех, кого считает виноватым в собственных бедах, то никого не щадит. И особенно сильно тогда достаётся именно тем, кто не в состоянии защититься: женщинам и детям.

В комнату, бывшую когда-то кабинетом казначея компании, вошёл Криббе. Увидев стоящего у окна Румянцева, он кивнул и закрыл за собой дверь, чтобы лишние уши попотели, подслушивая их разговор. Они сделали это довольно просторное помещение чем-то вроде штаба, когда ещё не знали о подходе войска Румянцева. Оно было самым просторным, и из него было удачно видно и то, что происходило на улице, и то, что творилось на заднем дворе. Сейчас, кроме того, что в комнате проходили совещания, в ней принимали гостей, в основном бьющихся в приступе истерики и умоляющих сделать хоть что-то, чтобы прекратить это безумие. Из тех, кто внял голосу разума и всё-таки добрался до защищенного со всех сторон подворья, а не сидел дома, вцепившись в нажитое добро.

— Сколько нам ещё ждать момента, когда у Вильгельма Оранского хватит ума обратиться к нам за помощью, он ведь видит, что происходит, — раздраженно проговорил Румянцев, глядя на Криббе исподлобья.

— Конечно видит, не слепой же, — усмехнулся Гюнтер. — С тех пор, как его притащил сюда Головкин, он только и делает, что заламывает руки и причитает. Даже его жена ведёт себя более достойно и старается вместе с другими женщинами устроить наш быт.

— Насколько мне известно, она просила Вильгельма отправить её с детьми в Лондон, но он сумел только до русского посольства добраться, когда начался бунт. Может быть, он не обращается к нам с просьбой, потому что надеется на помощь Англии? — предположил Румянцев.

— Англичане помогающие голландцам? Это звучит как анекдот, — покачал головой Криббе. — Но, с другой стороны, это шанс для Георга покончить раз и навсегда с войнами и полностью подчинить себе Северные провинции. Но для этого ему тоже необходимо знать, что в его помощи нуждаются и её примут. К тому же он сейчас очень занят. Ему не до Голландии.