На Ист-Ривер и в Бронксе
парни поют, заголив поясницы —
у маховика, ремней, масла, молота.
Девяносто тысяч шахтеров добывают серебро из породы,
дети рисуют ступени лестниц и перспективы.
Никто тут не заснет,
не захочет стать рекой,
не влюбится ни в крупные лепестки,
ни в лазурный язык взморья.
На Ист-Ривер у Квинсборо
парни сражаются с индустрией,
евреи продают речному фавну
розу обрезания,
а небо, подталкивая ветром,
гонит за мосты и крыши
стада бизонов.
И никто не замрет,
не захочет стать облаком,
не будет искать ни цветок папоротника,
ни желтое колесо тамбурина.
Когда поднимется луна,
колеса блоков завертятся,
чтоб опрокинуть небо,
кордоном из шипов обнесут память,
в гробы уложат всех, кто не работает.
Нью-Йорк – болото,
Нью-Йорк – стальные тросы и смерть.
Что за ангел прячется у тебя за щекой?
Чей идеальный голос расскажет об истинах пшеницы?
Из чьего страшного сна твои запятнанные анемоны?
Ни на миг, о прекрасный старик Уолт Уитмен,
не терял я из виду ни твою полную бабочек бороду,
ни вытертый луной вельвет твоих плеч,
ни ноги, как у девственного Аполлона,
столбом пепла поднялся предо мной твой голос,
старик, прекрасный, как туман,
с пронзенным иголкой удом,
ты стонешь, как птица,
ты – противник сатира, противник виноградной лозы,
поклонник тел под грубой материей.
Ни на миг не терял тебя, прекрасный муж,
что среди гор угля, среди рекламы
и железнодорожных путей
мечтал стать рекой, уснуть, как река,
вместе с другом, который вложил
тебе в грудь крупицу боли
из груди непокоренного леопарда.
Ни на миг, прирожденный Адам, силач,
одиночка посреди океана, старый красавец Уолт Уитмен.
Потому что все они, что собирались на террасах баров,
скопом выныривали из клоак,
содрогались между ног шоферни,
вертелись на танцполе абсента,
все эти петухи, Уолт Уитмен, говорили о тебе:
– Он тоже! Тоже!
В твою светозарную непорочную бороду
падают блондины с севера и негры песков,
толпа вопит и размахивает руками.
На котов или змей похожи эти петухи,
Уолт Уитмен, в мутных слезах,
мясо для кнута, пинка или укуса дрессировщика.
– Он тоже! Тоже! – тыкают накрашенными пальцами
в берег твоих снов,
пока твой друг ест яблоко,
слегка отдающее бензином,
а солнце поет в пупках у мальчиков,
что играют под мостами.
Но ты не тянулся к оцарапанным глазам,
к мрачным болотам, что затягивают детей,
к замороженной слюне,
к изгибам, разодранным, как брюхо жабы,
ко всему, что разносят
петухи в автомобилях и барах,
пока луна стегает их на перекрестках ужаса.
Ты искал обнаженного, который стал бы рекой,
быком и мечтой, что соединит колесо с морской травой,
искал прародителя своей агонии, розу своей смерти,
и стонал в пламени своего сокровенного экватора.
Так и надо – не искать поутру удовольствий
в дебрях живой крови.
Ведь на небе есть берег, чтоб переждать жизнь,
там хватает тел, чтоб не повторять их на рассвете.
Агония, агония, сны, бродильный чан и сны.
Этот мир, мой друг, агония.
Под городскими часами гниют мертвецы,
война идет, рыдая, за ней – миллион серых крыс.
Богачи дарят любовницам
светозарные мимолетные безделушки.
Жизнь не благородна, не прекрасна, не свята.
Сможет ли человек, если захочет,
справиться со своей страстью
к коралловым венам и небесной наготе?
Завтрашняя любовь будет горной породой и
временем, когда ветерок задремлет в ветвях.
Поэтому я, старина Уолт Уитмен, и не подымал голоса
ни против мальчика, что написал на подушке имя девочки,
ни против подростка, что нарядился невестой
во мраке платяного шкафа,
ни против одиноких игроков в казино,
что с брезгливостью лакали воду проституции,
ни против мужчин, что бросали непристойные взгляды
и любили мужчин, и молчание обожгло им губы.
Я против вас, городские петухи,
с одутловатыми телами и грязными мыслями,
источники нечистот, гарпии,
неусыпные враги любви, раздающей короны радости.
Всегда против вас, предлагающих мальчикам
капли мерзкой смерти, горького яда.
Всегда против тех,
кто в Северной Америке – феи,
в Гаване – птички,
в Мехико – тетки,
в Кадисе – неженки,
в Севилье – фиалки,
в Мадриде – попки,
в Аликанте – цветочки,
в Португалии – аделаидки.
Петухи всего мира, губители голубей!
Рабы женщин, суки их туалетных комнат,
открытые всем ветрам, что несут лихорадку,
караулящие на лугах засохшей цикуты.
Нет вам пощады! Смерть течет
из ваших глаз, покрывая серыми цветами
илистый берег.
Берегитесь! Нет вам пощады!
Пусть праведники и заблудшие,
классики, знаменитости и убогие
захлопнут перед вами двери вакханалий!
О, красавец Уолт Уитмен,
спи на берегу Гудзона,
раскрыв объятья и наставив бороду на полюс.
Снег или мягкая глина,
на своем языке зови друзей
присмотреть до утра
за твоей ланью без тела.
Спи, ничего не осталось.
Стены танцуют, тревожа прерии.
Америка наводнена механизмами и стоном.
Пусть свежий ветер самой глубокой ночи
выдует цветы и слова из-под арки, где вы уснули!
Пусть негритёнок объявит вызолоченным белым —
царство колосьев грядет!
