Впрочем, он смог это сделать, не внося существенных изменений в свою метафизику и даже не отказываясь ни от чего из написанного им о характере свободы; достаточно было обойти этот вопрос молчанием и переложить ответственность за заблуждение на дурное использование нашей свободы. Вот почему, несмотря на полное устранение критики свободы как безразличия, общая линия доказательств в «Первоначалах» остается той же, что и в «Размышлениях». Проблема ставится одна и та же: доказать, что наши ясные и отчетливые идеи истинны. Для доказательства достаточно осознать, что Бог в силу своего совершенства не может нас обманывать; но если бы мы обманывались в том, истинность чего мы видим ясно и отчетливо, это значило бы, что сам Бог нас обманывает. Но Он не может обманывать; следовательно, наши ясные и отчетливые идеи истинны[599]. Остается, впрочем, одна трудность: как получается, что мы заблуждаемся? Верно ли, что Бог не обманщик и ни в коей мере не является причиной наших заблуждений? Для разрешения этой трудности доказывается, что наши заблуждения с точки зрения Бога являются ничем и что они выступают настоящим изъяном, лишенностью, только по отношению к нам самим[600]. После этого Декарт просто воспроизводит аргументацию «Размышлений», изменив лишь некоторые детали и выражения. Заблуждение не проистекает из нашего разума; его ограниченность, естественная для сотворенного разума, обуславливает то, что он не знает некоторых вещей, однако еще не приговаривает его неизбежным образом к заблуждению. Заблуждение проистекает из превосходства нашей воли над нашим разумом; это превосходство определяется самой природой нашей воли и даже образует главное совершенство человека, а именно способность действовать свободно. Итак, наш разум ограничен и конечен, а наша воля некоторым образом бесконечна, и поскольку она легко распространяет свои суждения за пределы того, что мы воспринимаем ясно и отчетливо, мы заблуждаемся. Изъян, из которого проистекают наши заблуждения, принадлежит не нашей природе, но нашим действиям; наша природа такова, какую Богу было угодно дать нам, и она такой, какой Бог дал ее нам, не обрекает нас на заблуждение; заблуждение проистекает из дурного применения нашей свободы[601]. Нельзя поэтому утверждать, что Бог приговорил нас к заблуждению, потому что только от нас зависит избегать заблуждения; и коль скоро Бог не является обманщиком, мы можем утверждать, что все то, что мы познаем ясно и отчетливо, истинно. Таким образом, Декарт ничего не поменял в совокупности рассуждений «Четвертого размышления», только, как оппортунист, отказался от своего прежнего учения о сущности нашей свободы.

Кому-то, может быть, будет неприятно признать, что Декарт изменил свое учение по очевидно корыстным соображениям. Возможно, наше объяснение не делает чести философу. И все же мы говорим: невозможно отрицать оппортунизм среди мотивов, побудивших Декарта отказаться от позиции, представленной в «Четвертом размышлении». Декарт хотел, чтобы его философию преподавали в коллежах, и пошел ради этого на некоторые жертвы, которые ему представлялись необходимыми. Текст «Первоначал» носит не один очевидный след этого. Движение Земли объясняется в нем с таким избытком предосторожности и искусности, что превращается в небескорыстную уловку. Ибо доказано, что его осторожность в данном вопросе была чрезмерной и не соответствовала реальной степени опасности, которой подвергался Декарт[602]. Но есть и более явные знаки особой заинтересованности в благосклонном внимании иезуитов. Известно, что Декарт не любил цитировать и ссылаться на кого-либо. Это верно вообще и относительно «Первоначал» в частности. На более чем 300 страницах Декарт ссылается всего на 10 имен, и если исключить Аристотеля и Демокрита, Птолемея, Тихо Браге и Коперника, без которых уж совсем нельзя было обойтись, остаются имена пяти ученых: Гильберта, Грассиуса, Понтануса, Региомонтана и Шейнера. К Гильберту и Региомонтану это не относится, но Грассиус, или Грасси, был иезуитом[603], Понтанус был иезуитом[604]; Шейнер тоже был иезуитом, и Декарт особо отмечает это, как и превосходство его наблюдений над пятнами на Солнце, точность которых не оставляет желать лучшего[605]. Итак, три иезуита из пяти ученых, упомянутых на трех сотнях страниц, это, действительно, большой процент, и тут уж никак нельзя думать, что это может быть случайностью. Так что не приходится сомневаться: Декарт убрал свою критику свободы как безразличия, отказавшись, таким образом, от того, что было им написано в «Размышлениях», из корыстных соображений.

Эти мотивы действительно имели место. Но надо добавить, что они были не единственными. Если мы посмотрим на обстоятельства, сложившиеся в то время, когда Декарт работал над «Первоначалами», то его поведение существенно прояснится и выступит в ином свете. Чтобы понять это, нам нужно посмотреть, во что превратилась критика свободы как безразличия со времени выхода в свет «De libertate». Эта история только по видимости отвлечет наше внимание от Декарта, потому что в конце концов приведет нас от проблемы, которую поставили перед нами «Первоначала», к решению проблем, которые ставят перед нами письма к Мелану о природе нашей свободы.

Глава V Свобода как безразличие: от «De libertate» до «Augustas»[1*]

Вступив на путь томизма, открытый перед ним де Берюллем и Жибьёфом, Декарт оказался замешанным в не очень приятную историю. Она становилась все более и более неприятной, до такой степени что сам Жибьёф в конце концов не раз пожалел, что в нее впутался. Декарт не мог не беспокоиться из-за оборота, какой приняли события. Это было уже вопросом не только его авторского самолюбия и личных чувств, но вообще его совести человека и христианина. Между 1641 и 1644 гг., т. е. в промежуток, отделяющий «Размышления» от «Первоначал», произошло новое событие, значение которого выяснялось постепенно. Томизм эволюционировал, превратившись в янсенизм, и Декарт был не единственным томистом, которого это устрашило.

Чтобы понять состояние умов в этот критический момент, нужно вернуться к истории споров о благодати, к тому времени, на котором мы остановились, т. е. ко времени выхода в свет «De libertate». Книга Жибьёфа отнюдь не предназначалась для успокоения страстей. Независимо от самого содержания работы, изложение идей было зачастую агрессивным и доходило до личных нападок, что не могло не раздражать членов Общества Иисуса. По-видимому, декрет Павла V, подтвержденный Урбаном VIII, запрещающий резкость выражений и обвинения в ереси, был для него мертвой буквой. Жибьёф не только открыто и поименно нападал на главные теологические авторитеты иезуитов: Лессиуса, Молину, Васкеса и других, но также и объяснял причины успеха молинизма весьма нелестным для иезуитов образом, чем глубоко оскорбил их. Более того, Жибьёф использовал аргумент, который вскоре устрашающим образом использовал Янсений: он указывал на сходство молинизма с уже осужденным учением Пелагия, и такое обвинение в ереси весьма раздражало его противников. Общество Иисуса было не из тех, что позволяют безнаказанно на себя нападать; вскоре оно стало защищаться.

Если верить некоторым историкам, иезуиты привели в движение все рычаги, чтобы добиться от Рима осуждения книги Жибьёфа[606]. Их свидетельства слишком отрывочны, чтобы можно было на них вполне полагаться, но весьма вероятно, что происходило что-то подобное. Это была обычная тактика эпохи и обычное оружие теологов. В любом случае, такой маневр не удался, и удар не достиг цели. Жибьёф никогда не был осужден. Однако иезуиты не только интриговали в Риме, но и старались защититься сами. Подвернулся слишком хороший повод для ответа, чтобы его упустить. В тот самый год, когда появился «De libertate», другой священник Оратории, Уильям Челмерс, опубликовал книгу, в которой подверг сильным нападкам «среднюю науку» Молины[607]. Иезуиты воспользовались также тем, что Жибьёф подставил себя под удар неловкостью своих нападок, ибо нарушал папские декреты, и попытались одним ударом убить сразу двух зайцев.