Сделаем еще один шаг и сравним ошибку некоторых агностиков с подобной ошибкой. Неспособность очень многих метафизиков провести различие между философией и религией сказывается на естественной теологии не менее пагубно, чем посягательства псевдометафизической науки. Метафизика полагает Бога как чистый Акт существования, однако она не дает нам никакого понятия о Его сущности. Мы знаем, что Он есть, но не постигаем Его. Бесхитростные метафизики, сами того не желая, заставляют агностиков верить, что Бог естественной теологии — это «часовщик» Вольтера или «плотник» из дешевой апологетики. Во-первых, никогда не было никаких часов, созданных часовщиком; «часовщики», как таковые, просто не существуют; часы делают люди, которые знают, как их делать. Равным образом, утверждать Бога как верховную причину того, что есть, значит знать, что Он есть Тот, Кто может творить, потому что Он есть «Тот, Кто есть»; однако о природе абсолютного существования это говорит нам еще меньше, чем любая плотницкая работа — о человеке, который ее сделал. Будучи людьми, мы можем утверждать Бога только на основании антропоморфных причин, однако это не обязывает нас полагать Его как антропоморфного Бога. Вот что говорит святой Фома Аквинский:

«Глагол "быть" употребляется двояко: во-первых, он обозначает акт существования (actu essendi) и, во-вторых, — построение тех суждений, которые душа измысливает, соединяя предикат с субъектом. Беря глагол "быть" в первом отношении, мы знаем "бытие" Бога (esse Dei) не больше, чем Его сущность. Мы знаем его только во втором отношении, ибо мы поистине знаем, что образуемое нами суждение о Боге, когда мы говорим "Бог есть", — суждение истинное, и мы знаем об этом из Его действий»[1214].

Если Бог естественной теологии таков, тогда истинная метафизика достигает своей вершины не в понятии, будь то Мысль, Благо, Единое или Субстанция. Кульминация не достигается даже в понятии сущности, будь то сущее самого Бытия. Ее последнее слово — не ens, a esse, не сущее, а бытие. Последнее усилие истинной метафизики заключается в том, чтобы утвердить Акт с помощью акта, т. е. через акт суждения утвердить высший Акт существования, сама сущность которого, поскольку она долженствует быть, превосходит человеческое разумение. Когда метафизика подходит к концу, начинается религия. Однако единственный путь, который может привести человека туда, где начинается истинная религия, должен с необходимостью вывести его за пределы созерцания сущностей — к самой тайне существования. Отыскать этот путь не очень трудно, но немногие отваживаются идти по нему до конца. Соблазненные внятной красотой науки, многие утрачивают всякий вкус к метафизике и религии, а другие, которых немного, погружаясь в созерцание некой верховной причины, приходят к осознанию того, что, в конце концов, метафизика и религия должны встретиться, но не могут сказать, где и как; в результате они отъединяют религию от философии или отвергают религию во имя философии, если, вослед Паскалю, не поступают наоборот. Почему мы не можем хранить истину и хранить ее целиком? Это возможно. Но это могут сделать только те, кто понимает: Тот, Кто есть, т. е. Бог философов, един с ТЕМ, КТО ЕСТЬ, Богом Авраама, Исаака и Иакова.

Перевод выполнен А.П.Шурбелевъш по изданию: Gilson E. God and Philosophy. New Haven, 1960

[1*]До бесконечности (лат.).

[2*] Кто есть (лат.).

[3*] Само бытие (лат.).

[4*] Последний довод (лат.).

[5*] Последние пределы (лат.).

[6*] Наука, изучающая врожденные уродства (греч.).

[7*] Бог простаков (франц.).

[8*] Ад, преисподняя (итал.).

Жак Маритен[1215]

Предисловие к одноименному сборнику

Там, где думаешь найти философа, находишь человека. В свете этого наивного изумления понятие философии приобретает несколько сомнительный оттенок. Как истинный томист Жильсон философствует только с помощью разума, однако в деятельность разума он включается весь целиком, и в его философии мы находим свидетельства о его сокровенном «Я» и обо всем том, чему он с такой преданностью и любовью себя посвятил. Я счастлив, что имею возможность выразить одновременно глубокую привязанность, которую я испытываю к нему как к другу, и свое восхищение им как философом.

Интеллектуальные искания Жильсона исполнены глубочайшего смысла: начав свой путь в качестве историка, он продолжил его уже философом, и в ходе своей деятельности все сильнее и определеннее утверждался в достоинствах метафизика — тем самым он возвратил истории мысли ее истинную природу, выявив в ней столь бесценный и совершенно необходимый для философии инструмент открытий и проверок. Всю драму и проблему истории Жильсон пережил и разрешил на своем личном опыте.

Право называться томистом он купил дорогой ценой, ведь признание универсальности и трансцендентности принципов Фомы Аквинского в данном случае исходит от человека, менее всего склонного замыкаться в рамках какой-либо школы и более других чуткого к превратностям истории, и тем оно приобретает еще большую важность и значительность. И здесь, как во всей его деятельности, именно преданность его ума интеллектуальной истине, сравнимая лишь со свободой его духа, в спокойной силе которого разум читателя обретает одновременно и уверенность, и стимул, дает ему возможность с легкостью преодолевать препятствия, перед которыми умы, не столь высокие, вынуждены были останавливаться. Как и Ньюмен, Жильсон может с полным правом утверждать, что ни разу не согрешил против истины. Его готовность ко всякому новому исследованию, интуитивные прозрения, позволяющие ему проникнуть в глубину исследуемого предмета, радость, с которой он старается сам исправить в процессе работы то, что представляется ему спорным в каком-либо ранее высказанном им положении, — качества эти — все вместе, увы, весьма редко наблюдаемые у философов, — являют собой высокий образец того, к чему мы все должны стремиться как к необходимому условию всякого истинного продвижения вперед. У Жильсона же эти свойства проявляются легко и естественно, и он всегда при этом сохраняет преданность истине.

Великолепно вооруженный естественно-научными знаниями, превосходным гуманитарным образованием, умеющий по-новому взглянуть на литературную проблематику в творчестве Данте или Рабле, основываясь на глубоких теологических познаниях, которых катастрофически не хватает большинству историков литературы, этот философ, мастерски владеющий языком и будучи опасным противником в споре, оказал на нас необычайно плодотворное влияние и сумел, в частности, коренным образом изменить отношение университетских кругов к Средним векам и к схоластической традиции. Если принять во внимание то упорство, с которым эти круги охраняют свою косность и свои заблуждения, то мы тем более оценим важность подобного дела. К тому же находящейся по ту сторону баррикад внушительной толпе католических интеллектуалов и докторов, как членов монашеских орденов, так и докторов светских, благоговеющих перед учеными Сорбонны, теперь уже не приходится краснеть — а если приходится, то лишь наполовину — за св. Фому Аквинского. Жильсон распахнул этому пугливому стаду ворота философского мужества.

Защищая естественный реализм разума, он поднял все силы современной схоластики на борьбу с идеалистическим компромиссом во всех его проявлениях и сделал это тем более энергично, что его собственный опыт в области современной философии научил его распознавать врага, где бы тот ни скрывался. Особенно важно, что он сумел подчеркнуть экзистенциальный смысл истинного философского реализма. Перспективы, которые открывает перед нами его последняя книга[1216], дополняют (доставляя читателю интеллектуальную радость) замечательный двухтомный труд о духе средневековой философии, этой настоящей сокровищнице света. Жильсон многим обязан как Бергсону, так и Декарту, хотя и в разных — и даже противоположных — смыслах. Какую замечательную услугу невольно оказал Декарт этому яростному противнику cogito! Если бы в начале своей деятельности Жильсон не принялся за поиски корней идеализма и не проанализировал бы тщательнейшим образом тексты Декарта и схоластов эпохи барокко, то, возможно, он и не подошел бы теперь к написанию своего огромного антикартезианского труда о сущности и существовании.