Философ по складу характера и по выбору, Жильсон был также пунктуальным историком. Ни в Страсбурге, где он преподавал с 1919 по 1921 г. (он опубликовал там первую редакцию «Томизма», многократно возвращаясь к нему и развивая его), ни в Сорбонне, где я имел честь и счастье быть его учеником начиная с 1925 г., никогда его студенты не ощущали в нем ни малейшего отклонения от объективности. Безусловно, он не скрывал своих личных предпочтений, но в своих лекциях, как и в книгах, говорил ли он о святом Фоме или святом Августине, исследовал ли он труды картезианцев, святого Бернара, святого Бонавентуры или Дунса Скота, он умел сразу уловить основные моменты любой концепции и рассматривал их в соответствующем контексте, проясняя различия и сходства.
В сочинениях авторов, к которым он нас приобщал, он и в самом деле распознал составные части того, что он не боялся назвать — вместе с энцикликой Aeterni Patris[1222] — «христианской философией», приведшей в негодование Эмиля Брейе, но не удовлетворившей и защитников так называемой philosophia perennis[1223], объявленной аристотелевско-томистской и естественной философией, не ссылавшейся прямо на Откровение, но как бы дополняющей и увенчивающей его. Жильсон показал, что, как схоласты XIV в., вроде Оккама, так и отцы древности, как Ансельм д' Аосте[1224], так и Альберт Великий или Фома Аквинский, или Дунc Скот считали, что усилием разума, исходящего из веры, можно доказать ее «достоверность» (старый теологический термин, испорченный в наше время под влиянием английского языка в рамках своего рода «неолатинизации» французского языка), установить ее философские «предпосылки» (существование Бога, бессмертие души), а также систематизировать совокупность догм и уточнить их последовательность.
Лекции, прочитанные в Абердине и опубликованные в 1932 г. под заглавием «Дух средневековой философии», очень хорошо показывают — оставляя в стороне схоластов с их убеждениями, равно как и кредо самого Жильсона, верующего католика (но не апологета), — что теологический труд святых отцов и средневековых ученых далек от простого использования таких философских учений, как платонизм, аристотелизм, стоицизм, а также учений иудейских и арабских мыслителей, отмеченных в свою очередь авраамической и древнегреческой традициями.
Пройдя через это новое горнило, мыслительный инструмент преображается, обогащается дополнительным смыслом, освобождается от теологической опеки, забывая даже, чем он был ей обязан, и начинает энергично участвовать в формировании нового образа мысли, в значительной степени остающегося философской основой нашей цивилизации. Чтобы в этом убедиться, достаточно наугад перечислить некоторые из тем, новых или обновленных, дошедших до нас отголосками патристической и средневековой мысли: ценность внутреннего мира и субъективности, различие между сущим и сущностью, роль интенции (в этическом смысле и в смысле, который мы сегодня называем феноменологическим), персонализация ответственности, концепция Истории, направленной к определенной цели, а не обреченной вечно совершать циклические обороты.
Вполне земной человек, хорошо разбиравшийся (как и Клодель) в качестве вин и сыров, Жильсон, отстаивавший «методичный реализм», любил у святого Фомы, кроме строгого изящества великолепно точного языка, присущую ему верность определению, которое согласно книге «Исхода» Бог дал самому себе («Я есмь Сущий»): не перводвигатель небесной сферы, не мысль о добре или мысль о мысли, но сам акт бытия (который не следует смешивать, попадаясь на уловки экзистенциализма, с производной от него и преходящей экс-зистенцией (ехsistance). Одна из самых значительных работ нашего учителя, посвященная этому вопросу, называется «Бытие и сущность» (1948 г.).
Один из основателей папского Института по изучению средневековья в Торонто, профессор Коллеж де Франс с 1932 г., преподававший во многих учебных заведених мира, член Совета Республики после освобождения, академик с 1946 г., Жильсон всегда и везде свободно высказывал то, что думал; однажды его даже обвинили в предательстве после того, как он в 1948–1949 гг. написал для одной вечерней газеты несколько статей, в которых раньше многих других подверг сомнению ценность Атлантического пакта и американского «щита».
Чтобы достойно почтить его память, следует вспомнить о широком спектре его знаний и интересов (он написал важные работы по живописи и искусству, книгу об исторических формах «Божьего града» от святого Августина до Огюста Конта, исследование, совершенно неизвестное, о Дарвине), но еще больше — об удивительном сочетании мощи и проникновенности, проявившемся в утонченном описании истории Абеляра и Элоизы, Данте и Беатриче. Разве могу я забыть, как без малого полвека назад Этьен Жильсон, этот бесподобный учитель, доверил должность своего заместителя в высшем учебном заведении молодому ученому, автору этих строк, направив его сначала к Петрарке и Лауре?
Шеню Мари-Доминик[1225] Толкователь святого Фомы Аквинского
Хорошо известно, что гении философии породили методы мышления, не только различные по достигаемым ими результатам, но и несходные по своему характеру и структуре. Абстрактная логика пришла в расстройство, однако, учитывая созидательную способность ума, мыслительный процесс остается нормальным и поистине волнующим. От Платона пошли самые разные неоплатонизмы. За века существования Западной Европы философы от Плотина до Августина, от Прокла до так называемого Псевдо-Дионисия[1226] оказались весьма плодовитыми. Учение Аристотеля сменилось и обновилось христианином Фомой Аквинским после того, как оно обновлялось арабом Ибн Рушдом, а позже обновится Падуанской школой. Декарт продолжается Мальбраншем и Лейбницем. Трудно перечислить последователей Канта так же, как и Гегеля, начиная с его противника Маркса, чье учение непрерывно распространяется по миру.
Наследие Фомы Аквинского осталось более однородным, а «томизм» так и остался «школой» со своими крупными интерпретаторами и учебными пособиями, более или менее удовлетворяющими когорту ученых. Как бы то ни было, на протяжении веков христианства эти пособия «читались» по-разному как в теологии, особенно в том, что касалось отношений между разумом и верой, так и в философии, заблокированной — по крайней мере, в области антропологии — и после острых полемик в Парижском университете преданной анафеме высшей духовной властью вскоре после смерти Фомы (1277); августинианский дуализм преодолел обыденную «духовность» христиан как в ортодоксии, так и в еретических течениях.
В прошлом веке такое разночтение было спровоцировано выступлением папы Льва XIII, который в своей энциклике Aeterni Patris[1227] (1878) предложил католикам философию святого Фомы Аквинского в качестве образца для подражания. Это означало «реставрацию», при которой созидательная способность мышления могла быть только ограничена. Легитимное вмешательство Церкви, которое, каким бы правильным оно ни было, создавало щекотливые проблемы в отношениях между культурой и верой, начиная с проблемы использования теологической науки властью, желавшей упрочить свое влияние и при помощи разума обеспечить тем самым вере некий срединный статус между позитивизмом и фидеизмом. В столетнюю годовщину энциклики папы Льва XIII подобает подвести итог этому выступлению, оставив в стороне те жалкие попытки использовать мысль святого Фомы в качестве сильного оружия против модернизма, принеся в жертву ее уравновешенность.
Именно к положительному итогу следует отнести в области высокой культуры Франции роль двух философов: Жака Маритена (+ 1976) и Этьена Жильсона (+1979). Это очень разные ученые, несмотря на близкую схожесть их работ, как по их профессионализму и сферам влияния, так и по темпераменту и интеллектуальным позициям. Маритен предстает как философ, ревностный последователь святого Фомы Аквинского, но он не столько старается толковать его труды, сколько ищет в них источник истины, чтобы смело встречать вопросы, задаваемые современностью. Жильсон же хочет быть историком философии, и он является таковым, открывая здесь выдающееся место и для самой философии. Ведь он одарит науку чудесными монографиями о мыслителях Средневековья, Августине, Ансельме, Бернаре, Абеляре, Бонавентуре, Дунсе Скоте, Данте. С достоинством историка, не отказываясь от твердых личных убеждений, он, не впадая в эклектизм, воспринимает очень разные труды с удивительной конгениальностью.
