Удивительно: и здесь о топоре!

— А я тебе нашу песнь — о кузнеце (это ему Александр прочел). Шел из кузницы, нес три ножа: один нож — на вельмож, другой нож — на святош, а третий — как у тебя топор: на царя!

— Ну вот, выходит, не я один.

— Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.

— Всех нас не перевешаешь! — дерзко смотрит Кемал.

— Вы поэт, вы художник, вот ваша борьба, Кемал Гюней! Кто вас поддержит? Нация спит, ее надо еще разбудить. Вас переловят и убьют.

— Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть. Мы погибнем, и народ пробудится.

— Идти на заведомую смерть, зная о крахе?

— Мы будем биться, и вы к нам на помощь не придете.

— Нам самим некому помочь! Но вправе ли вы… — это давние мысли Фатали. — Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?

— Но нации нужны люди, готовые идти в бой. Даже в Иране, бабиды!

— Они играли на невежестве масс, — поясняет Фатали, — и их вождь Али-Мухаммед-Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.

— Но за ним шли массы, пусть обманутые, но шли.

— Обман порождает обман! Но кто пойдет за вами? Чем вы привлечете массы? Какой новый пророк? Армия поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас (и вспомнить бы тут, как выдали Али-бека, но долго рассказывать о нем Кемалу).

— Так что же? Ждать, терпеть, молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть? И невежды вдалбливают в головы правоверных путаные предания?

Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! Но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей! Этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в судный день!

И Кемал потрясен: как же с языка сорвалось такое? И он спешит сказать, хотя в глазах Фатали нетрудно прочесть восхищение смелостью Кемала.

— У нас в Турции за эти сомнения могут забить камнями, в Иране, я знаю, вырывают языки, некогда в Европе сжигали на кострах!

А Фатали может поклясться, что он услышал, как внутри кто-то сказал; он приказывал и прежде: «Бери перо! сядь и пиши!..»

— Да, когда-то и я посмел, — с благодарностью глядя на Кемала, говорит Фатали, — усомниться в справедливости всевышнего, который снисходил до того, что посылал архангела Гавриила к пророку, чтоб помогли ему распутать любовные интриги. И имел счастье высказать сначала сомнения учителю своему, Мирзе Шафи. Он и говорит мне: «В этом, между прочим, усомнился и Алазикрихи-асселам! Не знаешь, кто это? О, это был великий человек, и с именем его связана Реформация на Востоке, я тебе когда-нибудь расскажу о нем!»

— А сейчас? Посмели б сейчас? — недоверчиво спрашивает Кемал.

— И посмел бы, и посмею! — и задумался: «Мало, мало «Обманутых звезд»! что толку говорить о современности через историю? Надо напрямую!»

И ясно звучит голос Мирзы Шафи: «Очнись, Фатали, шарлатаны и лицемеры заполонили мир, все ложь и обман, и нет более высокого призвания, чем клеймить и развенчивать их острым словом. Не дать им усыпить народ. Не дать им превратить людей в послушных овец…»

Келья гянджинской мечети, построенной во времена Шах-Аббаса, откуда выйдет Фатали, а следом — Юсиф, чтоб занять, увы, ненадолго, шахский престол, а в келье — Фатали да Мирза Шафи. Еще нет ни тифлисской канцелярии, ни Боденштедта, который кое-где на строках, будто стебельках роз, оставит шипы, обласкает сограждан сладкими звуками песен Мирзы Шафи, — еще ничего, ничего нет, только начало! Фатали напишет главное свое произведение. Он заклеймит закоснелые религиозные догмы, которыми деспотические власти держат в повиновении массы.

— Не обижайтесь на меня, Кемал. Но ваша затея — игра! Это бессмысленно. Силы слишком неравны. У них армия и пушки, но у вас тоже есть свое оружие: ваше слово, ваши песни.

У Кемала были усталые глаза: — Да, я лучше спою!

— Спойте еще раз ту, о топоре.

Когда сели в фаэтон, раздался выстрел — Кемал провожал гостей. Какой-то фаэтон их обогнал, и, как только они сошли и Фатали простился с Фазылом, к нему приблизился турок:

— Я прошу вас задержаться. — И показал какой-то жетончик. «Жандарм?»

— Что вам угодно? — Поодаль стояли еще двое.

— Я хочу просить вас пройти со мной… Мы вас ненадолго. — Подошли и те двое — и Фатали под руки. Кричать? Но глупо! Вырваться и бежать? А потом посадили в карету, один рядом, двое напротив.

— А ну-ка ваш паспорт! Что же вы, Фатали Ахунд-заде, ведете антисултанские речи, а? Вы что же, царем подосланы? Шпионить?!

— Помилуйте, я самим премьером…

— Знаем. И об алфавите вашем, и об обсуждении, все-все! А где вы были сегодня вечером? Ведь не станете же отрицать, что вели антиправительственные разговоры? Вы, конечно, будете отрицать, ибо иначе вас пришлось бы выслать. Нам известен каждый ваш шаг. Рыжего оставим пока на свободе, может, у него еще какие люди есть, из Лондона приехал, какие-то русские газеты привез, отсюда к вам засылали, ваше правительство возмущенные ноты посылало: мол, не пропускать. А мы не дикари, вроде вашего царского правительства, мы частных лиц не трогаем, тем более что эту вашу газету у нас не понимают. Но вести речи против султана! Кстати, а вам понравилось у нас? Очень? Стамбул — это город всех городов, вы правы. А не мелькнула у вас мысль остаться у нас, а? Мы вам создадим прекрасные условия, вы ученый, вы писатель…

— Не утруждайтесь, не надо.

Выпустили Фатали в три ночи. «Извините, но если вдруг вздумаете остаться…» Фатали взглянул с такой тоской. «Вы патриот, ведь у вас будут неприятности, вы думаете, в посольстве вам поверят? И там, в Тифлисе?»

Утром известил Богословского, тот — немедленно послу. «Как? Вас? Сам наместник! Великий князь! Мы подадим жалобу!»

— А может, не надо? — Богословский послу.

Тот сразу согласился.

Предупредить Фазыла!

А в доме Али-Турана траур: ночью забрали сына. «Говорила тебе, не связывайся с земляками!..» И на Фатали: «Куда водил?!» — «Я попрошу премьера, я добьюсь!..» — «Не надо, я сама! Посмели как! Я через принца! Я накажу их!..»

Но Фатали все же попросил Фуад-пашу. «Вы что же, приехали за арестованных хлопотать? Или по поводу алфавита?!» И в глазах все та же ирония, улыбается непонятно чему.

С трудом отыскал дом Кемала Гюнея. Дверь и окна заколочены.

А когда по возвращении в Тифлис Фатали натолкнется на стену недоверия, он вспомнит Кемала.

Кемал, я не знаю, где ты, жив ли ты, но я возьму твое имя для нового своего сочинения и скажу в нем все, не таясь. Я отправлю тебя как индийского принца, изгнанного из страны, к персианам, и ты напишешь оттуда письма персидскому принцу, тоже изгнанному деспотом шахом.

Кемал — это Мудрость, Кемалуддовле — это Мудрость Государства. Умру и я, и тебя, Кемал, не будет, но наши идеи, наши муки останутся в «Письмах», «Письмах Кемалуддовле», и новые Фатали придут нам на смену — это неизбежно, это неминуемо и неотвратимо! Нескончаемый протест, бунт, борьба, бой, покуда живы деспотизм и рабство.

О парадоксы! Фатали однажды пришлось надеть на себя мундир цензора: «замещать на время двухмесячного отпуска отъезжающего за границу цензора по восточной литературе Кайтмазова».

И Фатали стал цензором. И как цензор прочел «Письма Кемалуддовле».

Глаза читают уже по-иному, а мысли подключены к какому-то неведомому центру, и оттуда идет особый ток… А есть ли у вас, автор… ну, ладно, собственник, пояснение в ваших «Письмах»? А ну-ка почитаем: «Это сила особой энергии и теплоты, скрытая во всяком теле»; ну, положим, несколько примитивно, но сойдет. «Скрытая во всяком теле!..» Это хорошо! А вы испытывали, какая она в теле, сидящем на самом верху? И она, эта сила, передается мне, цензору — вот это, скажу я вам, силища!.. А мундир эту силу энергии и тепла держит, не дает остыть и ослабнуть… А ну что вы еще сочинили? Ну да, извините, вы только собственник… Ну неужто вы полагаете, что эта ваша энергия, направленная на меня, в состоянии пересилить ту, которая идет ко мне, желаю я того или нет, сверху, свыше?! Нет, вполне реальная вышина, не заоблачная, а из Санкт-Петербурга! Николая уже нет? О, наивные! Вы думаете, ваша хитрость, мол, при переписывании «Писем» с оригинала обнаружили целый ряд слов, имеющихся в европейских языках и трудно поддающихся правильному переводу на языки тюркские или даже воспроизведению арабской графикой — и снова «о, несовершенство алфавита!» — и опасаетесь, что читатели не поймут их, и потому, дескать, разъясняете, — и вы полагаете, что эта ваша хитрость не шита по черному белыми нитками?! К примеру, — и цензор углубляется в текст, — деспот, так называют, мол, человека, который в своих действиях не подчиняется никаким законам и не соблюдает их, безгранично властвует над имуществом и жизнью народа, всегда поступает так, как ему вздумается; народные массы, находящиеся под властью таких правителей, превратившись в презренных рабов, полностью лишаются всяческой свободы и человеческих прав; для пояснения — восточная поговорка: «Всякий, кто будет действовать по своему произволу, непременно найдет погибель свою»; что-то я такой восточной поговорки не слышал и даже в знаменитой книжечке пословиц Абулькасима не нашел!.. Ну ладно, пойдем дальше, вот еще, вы поясняете: фанатик — лицо, чья отличительная черта — национальная и религиозная нетерпимость и ненависть к какой бы то ни было иной нации, к татарам ли, евреям ли, армянам и т. д., иной вере…