Фатали спал. Пара быков, натужась, аж жилы на шее вздулись, тащила на гору Давида телегу, груженную аккуратно сложенными ящиками, и солдаты подталкивали ее плечами, упираясь сапогами в каменистые уступы. Под присмотром стройных офицеров в высоких фуражках с красно-зелеными полосками на бортах солдаты разгружали телегу на плоскости, куда уже были втащены низкие изящные пушечки. Из ящиков стали вытаскивать длинные легкие снаряды, но Фатали — когда же успел? — уже был у подножья, миновал Армянскую площадь, оставил позади гостиницу «Азербайджан», баню «Фантазия» и шел по Шайтан-базару, как вдруг на горе Давида вспыхнуло во тьме зарево, и снаряд, Фатали отчетливо видел его ход, нечто огненно-светящееся, проплыл меж туч, освещая небо, и скрылся за Метехской крепостью, где в тот же миг взвилось к небу высокое пламя.

И еще один снаряд сигарой пронесся по небу, отражаясь в окнах домов, круто поднимавшихся над Курой. И, описав дугу, упал там же, за Метехом. Фатали торопится, идет по берегу Куры, скоро уже быть дому, но дорога тянется и тянется, а за спиной, чувствует затылком Фатали, низко летит, шипя в тучах, остроносый длинный снаряд, бесшумно взрываясь за крепостью.

— Ты слышала, Тубу?! — Но Тубу спала, обняв его подушку.

Такие же пушки, низкорослые и малые, у Шамиля: их отливали неподалеку от его дома русские и польские беглые солдаты.

А в Метехской тюрьме сидел Алибек, пойманный таки с помощью карабахского хана, которому нацепили на грудь медаль за поимку: восьмиугольник из позолоченного серебра.

Да, Фатали предупреждал! И о сыщиках, и о генеральском чине, и о ловушках. Через надежных людей и даже посылал своего конюха Ибрагима — ведь он из карабахских… И слуга Фатали Ахмед через родственников в Шуше дал знать Алибеку, что готовится крупная облава. И никак не удалось ему помочь…

Французы? Ну да — ведь Крымская война. Усилилась подозрительность. Ищут лазутчиков Шамиля и турецких эмиссаров, пробирающихся к нему с секретными письмами от султана. Пристально следят за бывшими ханами, и даже карабахским — ведь связан родственными узами с шахом: южные соседи присмирели, но тайно мечтают о реванше.

Однажды схватили и соседа Фатали, Фарман-Кулу, прилежного чиновника по налоговой части: работал в комиссии по разработке правил обложения жителей закавказских губерний новым окладом податей и поземельных доходов и к Фатали приходил то ли чтоб поближе познакомиться, то ли чтобы показать, как рьяно он служит царю. «Вот смотрите, я все высчитал! Сравнительные доходы по пяти губерниям: Шемахинской, я сам оттуда, Нухинской, это ваш край, Шушинской, родина, так сказать, Ханкызы, как она после развода? Ленкоранской и Бакинской. Вот здесь на таблице то, что было прежде: деньгами, с чал-тычных посевов, шелка и прочее, а в итоге чистой прибыли в казну почти сто тысяч рублей!..»

Это случилось перед началом утреннего служебного приема. Фатали вошел в приемный зал следом за Воронцовым и застыл. На коленях перед Воронцовым стоял Фарман-Кулу: «Князь, спасите! Я раб ваш, я вам предан! Это скажут все! Вот Фатали! Все скажут!..» Он трясся, губы посинели.

— Мм… мм… что такое, любезный? Да успокойтесь, встаньте!.. В чем дело? — Воронцов протянул к нему руки и поднял.

— Ваше сиятельство, — Фарман-Кулу задыхался. — Враги мои, недруги, за верную службу мою оклеветали! Какой я — затрясся, — шпион? Я ваш раб!..

А у Воронцова застывшая улыбка:

— Не надо, любезный, успокойтесь, я наведу справки, все будет хорошо.

Воронцов прошел в свой кабинет и тут же вызвал Фатали. Отдал папку адъютанту: «Передать по назначению», а потом к Фатали: перевести перехваченное послание Шамиля к французам. «Что вам еще?» — спросил у адъютанта, видя, что тот все еще стоит.

— Ваше сиятельство, а что прикажете насчет этого татарина?

— А, этот татарин?.. — «Неужто забыл?!» — думает Фатали. — Ах, этот!.. Он, по докладам, шпионит, поступить по обыкновению, — та же застывшая улыбка. — Повесить его.

— Как?! — вырвалось у Фатали; от изумления адъютант даже повернулся к Фатали, но быстро вышел, чтоб гнев князя не захватил и его.

— А что?! — и такой взгляд!

— Я его знаю!

— Ну и что же? Верить вам?!

— Да. Его надо помиловать!..

— да как вы!..

— смею!

— вы!.. вы!.. — он побелел от негодования, губы посинели, как у того татарина. — да я вас немедленно!.. — потянулся рукой к колокольчику.

— посмейте только! я вас, как собаку! — встал за спиной и дулом под лопатку.

— да за это… вас четвертуют, сам государь…

— выживший из ума мерзкий старик! и вы смеете обрывать жизнь ни в чем не повинного человека!

— да ведь он!..

— вызывайте адъютанта! зазвенел колокольчик.

— того… татарина… выпустите его…

— Мм… Что ж, если вы ручаетесь, я распоряжусь… — Преотличное настроение: сына произвели в полковники, к тому же вчера хорошо сыграл в ломбер, да еще письмо, полученное от Ермолова, все тот же почерк, только (ведь прошло лет тридцать, а то и все сорок, как переписываться начали!.. еще когда рядом их части: Ермолов в Кракове, а Воронцов в Праге, «Священный союз!..»; а потом Ермолов — с Кавказа, «жизнь с полудикими народами и тяжелая возня с Петербургской канцелярией!..» — «странно тебе, живущему во Франции, будет получать письма из Тегерана…»). А теперь — Воронцов в Тифлисе, а тот — на Севере, да-с, только линии букв стали неровными, ломкие угловатые; «Тебе суждено быть смирителем гордого Кавказа», — писал Ермолов, а потом, по просьбе Воронцова, сообщал ему сплетни, «ты приказал сообщать, и я исполняю», «мнение болтливой Москвы» — и больно ударило, обиделся Воронцов, когда Ермолов ему о позорном поражении в Дарго — мол, «ты вынимал саблю в собственную защиту!..» Оттаяла, оттаяла теперь обида: Ермолов признает в письме, оно только что получено, что именно при нем, Воронцове, правительство получило точное понятие о крае!.. вот: «доходы… перестают, как доселе, быть гадательными и приходят в правильную численность»; вот еще, как тут не возгордиться?! — «внутреннее устройство приближает страну к европейскому порядку».

Фатали окрылен, спешит сообщить радостную весть. Но Фарман-Кулу нет еще дома. И ночью — нет его. Утром к адъютанту.

— Ах, вы заступились!.. Ах, распоряженье… Ворвался к Воронцову. «А славно утром поездил верхом!» И письмо еще не остыло, греет.

— Увы, пока я распорядился, успели казнить, — Устал, очень устал наместник. — Но вы не огорчайтесь, Фатали, и не забывайте, что отличительное свойство народов здесь — неблагодарность, не знают счастья принадлежать России и изменяют ей многократно и готовы изменить еще, да, да, и Цицианов был прав: можно ли переменить их обычаи?

О, Воронцов знает здешний край! воевал волонтером в корпусе Цицианова: дядюшка, тогдашний государственный канцлер, велел Цицианову беречь любимого племянника, «он у нас с братом один…» — и посыпались, как из рога изобилия, чины и ордена: при занятии Гянджинского форгдтадта и садов.

— Мы с вами, Фатали, не встречались? Ах да, вы же были там в двадцать шестом, а я, молодой человек, да, да, вам хоть сорок, а я еще за десять лет до вашего рождения за Гянджинский форштадт и за сады… — орден Святой Анны и был уже кавалером Святого Георгия, Владимира с бантом!..

тупое смертоносное, дуло.

— и что дальше? так и будете стоять?

— я вас оставлю

— и пойдете домой? — возвращается самообладание — к жене и детишкам? и ночью за вами являются, ах, какой был великий драматург, какие бы еще написал пьесы, а исчез, вся семья вдруг в течение ночи сгинула, и когда еще народ взрастит такого поэта? реформатор языка, философ!.. и из-за чего?! выбрал нелепую гибель, и никто не узнает, где он и что с ним! сгинули и его жена Тубу-ханум, и его две дочери, и сын Рашид, ах, какие были надежды!..