И с огнепоклонниками — лишь переписка, разговоры; что они могут, если ничего не удается здесь: ни в Петербурге, где обещают два издателя, ни в Париже или Брюсселе, где Рашид и его друг, родственник крупного парижского издателя, ни даже в Тифлисе…

«Но есть типография в Тифлисе! — недоумевает Манукчи Сахиб. — Если издадите, я куплю сто экземпляров…»

Знает и Кайтмазов о «Кемалуддовле», но избегает встреч с Фатали, иногда ведет себя так, будто вовсе они незнакомы и он видит его впервые. Копится, зреет, сгущается: «Такие неслыханные дерзости! Такая взрывчатая ересь! Он спятил! В клетку его, чтоб водить и показывать! И казнить мало, чтоб кровь его не поганила землю!..»

По секрету сказали Фатали, что пришло письмо наместнику из Брест-Литовска, а тот передал письмо Никитичу; о какой-то рукописи в нем речь. «Знаете ль? У вас под боком — подрыв основы веры и правопорядка…» — «Но о Востоке ведь, а мы как-никак — Запад!..» — «Да? Вы так думаете?! Вы что же, пастолько наивны, что не понимаете? Или притворяетесь? Восток — это для отвода глаз, это маска, — сбросьте ее и вашему взору предстанет… Пояснить еще? Ах, вы не поняли, вам еще носом ткнуть!.. Да, наш правопорядок (не скажет ведь: «царский деспотический режим»). Не потому ли и за границу послать, чтоб там на русском?! Слава богу, закрылась вольная типография, погасла звезда, умолк колокол, вырвали ему язык, сгинул Искандер!..»

Экземпляр, как затонувшая лодка. Осталась лишь секретная записка, подшитая Никитичем в общую особую папку. Вот бы Фатали увидеть свое досье: там вехи его биографии; записанные разговоры о масонской ложе с Мел-кум-ханом; споры с Мирзой Юсиф-ханом о конституции на основе корана и способах устранения деспотии; копии писем, которые переданы из рук в руки, и даже тех, которые Фатали так и не послал; и листок с грамматическим упражнением, в котором обыгрываются слова «гнет», «угнетатель» и «угнетенный»: чтоб устранить «корень», надо или добровольно отказаться от него, или прибегнуть к насилию и задушить в крепких своих объятиях! Или — или! Третьего пути не дано! Что пользы обращаться к угнетателю? Лучше сказать угнетенному: «Ты же во сто крат превосходишь угнетателя своей силой, числом и умением, так почему ты примиряешься с ним? Пробудись от сна и задай угнетателю такого жару, чтоб чертям в аду жарко стало!»; и объяснение Фатали, поданное на имя великого князя-наместника о рукописи «Кемалуддовле», и копии писем Рашиду в Брюссель; и выписки из писем сына, даже о его просьбе прислать хороший чай; и о падении курса рубля; и о новой войне с турками; и о том, что «я подозреваю живущих в Петербурге и Москве иранцев»; и — к чему, казалось бы, в досье, но по опыту Никитич знает, что и это может понадобиться — о необыкновенном существе — двуглавом и четырехногом чудище; и о сиамских близнецах и еще несколько листков. Почерк самого Фата-ли. Но подписано почему-то «Теймур»!

Это все из той затеи, придуманной в секретной части Никитича, установить контакт с генконсулом Порты, приблизить чтоб к нам. Фатали возмутился: Что за работу хотят ему поручить?! «Ну нет, — мягко заметил Никитич, — просто встретиться, развеять ложные о нас мнения, вы же знаете, какие небылицы распространяют о нас». Короткие лаконичные записки «Теймура». «А вы, — предложил ему тогда Никитич, — изберите себе псевдоним!» И выбрал Фатали первое попавшееся имя. Так вот, записки Теймура, в которых рассказывается о встречах с генконсулом: говорили о китайских изделиях; об арабских интригах времен халифата; играли в шахматы.

Никитич просит Фатали: «Вы ближе к делу!» Ну нет, в этой роли Фатали выступать не будет! Трижды встречался Фатали с консулом Порты. «Мы подключим к вам еще нашего человека, он вам поможет!» Развязный, с лошадиными челюстями человек Никитича. Грубая, топорная работа!.. А ведь поначалу верил, что действительно хотят знать «истинную правду» о том, что значит для раздираемого междоусобицами края быть в составе большой и сильной державы, что значит Россия для его родных мусульманских земель. Пытался разъяснить. Но чтоб так бесцеремонно, с помощью лошадиной челюсти сделать из консула агента Никитича?! До чего же примитивная работа! На каком-то этапе Никитич усомнился; и Фатали расстроил их нечестную игру, когда явился тот, с лошадиными, сумел выказать консулу как хозяин дома свое неудовольствие приходом незваного гостя, которого он, Фатали, видит впервые; а тип был нагл и агрессивен!

В турецком консульстве, когда выдавали визу, не спросил о бывшем здесь некогда консуле. Может, у Богословского спросить? Но вдруг узнает Никитич? У кого же? Может, невзначай, у премьера, мол, служил у нас в Тифлисе… А ведь сбил он с лица премьера его неизменную улыбку… Но у Фатали такой бесхитростный взгляд. И багровая краска залила лицо премьера. «А мы его, — и вокруг шеи рукой, а потом пальцами над головой крюк изобразил, — как вашего шпиона!..»

А ведь мог остаться в живых. «Видите, что получилось, — втолковывает Никитич Фатали из тифлисской дали, — вы бы уговорили его служить нам, а лошадиная челюсть… согласен, груб, оскандалился… вот и пришлось нам придумать тому консулу примитивную, но испытанную месть, это же так просто — посеять сомнение!.. отозвали и, — тот же жест с крюком; вам казалось, что судьба помогла вам, спасся и консул, и вы чистым вышли из игры, а ведь это вы его погубили, если покопаться!..»

Именно тогда стало пополняться досье Фатали всякими бумагами и копиями писем — его и ему.

— Тубу, кто копался в моих бумагах? Перепутаны страницы! И вот — не моя бумага!

— К твоему столу никто не подходит!

— И здесь какие-то записи!.. «Новый сонник — мне приснился странный сон…» Что это, Тубу?

— Не знаю, Фатали, душа моя!

И карандашом, и чернилами, какие-то знаки, вопросы, фразы. «Одна судьба — потеряно лицо».

И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник — слова друг под другом: «Я?», «А я?», «А что я?», «А что же я?», «А что же все-таки я?» И таблица, в которой на одной стороне — «Юсиф», «Фатали», «Я», а на другой, напротив Юсифа, — «Шах», и стрелка к нему, напротив Фатали, — «Царь», и стрелки к шаху и царю, а напротив «Я» — «?», и стрелки от «Я» ко всем — и к шаху, и к царю, и к «?», и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого ряда.

— Может, ты сам рисовал? — недоумевает Тубу.

Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет… Переписал и разослал во все концы света столько окземпляров рукописи «Кемалуддовле», что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать, и он ложится поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и он даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: «Наконец-то вышел русский перевод «Кемалуддовле» (и все же верит, что первое издание — на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском. Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык… О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им?»

Что ж, такова судьба!..

Я — частица этой нации, народа… И ничем иным, кроме слов, кроме мечты и надежд, неразлучных чернильницы, пера да стопки белой бумаги, не владею.

книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна — нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного — помутневший взгляд, он вскоре в религиозном исступлении откроет шествие и рассечет кинжалом бритую голову.

цензор перелистал книгу.

«полковник? ну да, собственник писем…» — мол, и эти фокусы нам известны.

и даже выдвинутый на передний план красный флаг не вызывает в нем возражений; старый цензор, он гордится некоторым, если хотите, вольномыслием: а я и это могу, да-с! слава богу, семидесятые годы!.. к тому же сытно и дешево отобедал в кофейной, что на Невском, в доме армянской церкви. и пошла шуметь типографская машина!