Принц побледнел: — Неужели я мог сказать вам это?

— Не придумал же я за вас! — вскипел Фатали.

— Почему бы и нет? Ведь придумали с седельником. Не могли же вы не знать, что пишет историческая хроника, если уж взялись за эту тему. Юсиф, став шахом, предался разгулу и со своими дружками кутил, развлекался, глумился над людьми, измывался над их женами и дочерьми, и оттого разгневанная толпа растоптала его, и трои, как пишет писарь Шах-Аббаса Искандер-бек Мунши, стал для Юсиф-шаха гробом! Разве можно рисовать его просвещенным монархом? Где ои мог усвоить прогрессивные идеи? Ну, я понимаю, ездил по свету, многое увидел, подвергался гонениям, но этого недостаточно, чтоб управлять государством. Да еще так разумно. Нет, нет, я не из тех узколобых своих земляков, которые вашу едкую сатиру приняли как нелюбовь к нашей истории, нации…

— Мне кажется, вы невнимательно прочитали мою повесть. Вы вытянули внешнюю канву, и повесть расползлась. И не без помощи цензуры… Но вы меня, кажется, не слушаете. Вас, видно, пленил князь выспренними тостами. Эти князья голубой крови! Умение порой выразиться так, что дерзость звучит как тонкая лесть, а взрыв негодования — как высшая похвала. Помню, ворвался однажды к Воронцову тифлисский князь-генерал: «Правда ли, князь?! — вот-вот выхватит кинжал и вонзит в наместника. — Я возмущен! Ты смеешь нас покинуть?! И теперь, когда в Крыму война!» — «Я стар, что поделаешь?..» —

«Ну так и умри! Умри как верный солдат государя на боевом посту. Покинуть нас! Обезглавить Кавказ! Чтоб мы осиротели! Чтоб край погрузился в траур!..»

А потом Фатали, остановив коляску, сошел: «Следуйте за мной, принц, я вам кое-что покажу!..» И Фархад-Мирза пошел за Фатали. Высохшее багровое пятно на мостовой. «Это кровь!» И еще. Наспех засыпано песком, но кровь проступила, и песок почернел. «Еще не успели смыть. И это смыть нельзя!..»

— Но кто пролил ее?.. Нет, не поверю!.. — воскликнул принц. — Чтоб он? Князь? Само жизнелюбие, изящество!.. Поэт-лирик?!

— Вы забыли: он еще замещает наместника. Он генерал-губернатор. Рука царя здесь, в Тифлисе… («Но кому ты говоришь, Фатали?»)

— И кто эти несчастные? ~ спросил принц.

— Ремесленники! («Ну да, вас ничем не удивишь!..») Это была мощная стихия — ремесленники двинулись ко дворцу наместника, чтоб заявить протест против насилия властей, против княжеской роскоши, против бремени налогов: жить невмоготу!..

И Орбелиани приказал стрелять в безоружную толпу: — «Никого не щадить!..»

Шли молча, а потом Фархад-Мирза заметил: — Но что ему оставалось делать? Любой бы правитель на его месте, а случись такое и в моем Фарсистане…

— Вот именно!

— Но как иначе образумить толпу? Еще хорошо, что свой казнит, уверяю вас, — улыбнулся принц, а Фатали от растерянности ничего в ответ придумать не смог, — ремесленники еще и поблагодарят его за отеческий урок!.. (И действительно, на лентах венка от тифлисских ремесленников, пришедших проводить князя в последний путь, будет написано: «Ты брату упавшему протягивал руку, чтобы помочь ему встать»). От своего земляка и боль переносится легче!.. Ну вот, мы уже у консульства!

Фархад-Мирза преобразился: принц!.. Неужто Фатали надеялся вызвать в нем сострадание к ремесленникам?

Никого рядом, не слышно ни Тубу, ни детей — все уснули, а за окном темень, и лишь язык свечи отражается в стекле, и смотрит на Фатали из окна усталый старый человек — неужто это он сам? И когда успел поседеть? Что-то шепчут тонкие, спрятанные под нависшими усами губы, шепчут тихо, не уловить смысла, а потом горестный вздох — то ли от быстротечности жизни, в которой, увы, ничего не меняется, не изменилось, изменится ли когда? То ли оттого, что приглашенный (такая честь!) на юбилей Орбелиани пошел, побежал, радуясь, как мальчишка. Еще бы!.. Сам государь! И даже наместник великий князь специально прибыл из Боржоми, прервав курс лечения.

О поэте — ни слова, даже стыдно. Лишь мельком, как показалось Фатали, он поймал брошенный на него князем взгляд: отчаянье!.. Да, да, именно это!.. Или Фатали вложил во взгляд князя то, что жило в нем самом? Кто, глядя на Фатали и его полковничьи звезды, вспомнит о сочинителе?

Бунтарям — гибель, отчаявшимся… Фатали задумался: Бакиханов — в Мекку и Шамиль — в Мекку, он уже умер между Меккой и Мединой, как и Бакиханов некогда, но вести о смерти, Шамиля еще не пришли в Тифлис; и даже тот, кому, казалось бы, не надо отчаиваться, генерал Куткашинский (может, грехи?., но ведь рубил гяуров-цоляков!.. или за думы о масонстве?) тоже в Мекку! Побег или изгнанье? Фатали как-то Рашиду, когда сын твердо заявил, что хочет считаться «чистым мусульманином»: «Кто начинает, как ты, непременно кончает Меккой!..» «А тебе, — заступилась за сына Тубу, — не мешало бы подумать о паломничестве!» И путь в Мекку мысленно прочерчен Фатали, путь отчаяния, а не замаливания грехов, но — никогда!

Но эта борьба, которая изощряет лишь деспота, и эти муки, которые укрепляют власть тирании, питая ее соками страданий, и она гасит порывы лучших умов, давит, ссылает, гноит в тюрьмах самых светлых и чистых своих сограждан, — доколе?!

Лишь сила штыков. Лишь воинство. И эти его полковничьи погоны на мундире, — фотография на столе, он пошлет ее вождю огнепоклонников, очень тот просил; и новые надежды: а может, распространить идеи «Писем» среди огнепоклонников, связаться с разветвленной — от Индии до Месопотамии — сектой зороастрийцев, находящейся в оппозиции к официальному исламизму, и заручиться их поддержкой в борьбе против духовной основы деспотической власти? Вождю огнепоклонников рассказал о Фатали и о его книге, в которой развенчиваются исламизм и тирания, Джелалэддин-Мирза. Наслышан и Фатали о вожде огнепоклонников — Манукчи Сахибе Каяни. Он получил книгу его путешествий, выпущенную под псевдонимом «Дервиш Бренного Мира». Книга построена в форме диалога с шейхом, в котором раскрывается тяжелая участь гонимых огнепоклонников-зороастрийцев, насильно обращаемых в иную веру. Лишь книгу прислал Манукчи Сахиб — ни письма, ни обращения.

— Принц Джелалэддин-Мирза, — просит Фатали, — встретьтесь, пожалуйста, с Манукчи Сахибом, из моих уст передайте ему: «Эй, Манукчи Сахиб! Шейх, с которым вы спорите, и наш враг! Пути идей Кемалуддовле закрыты, а сам он вынужден прятаться и скрываться от тиранов. У него много друзей-единомышленников в разных частях света, и они имеют в руках его книгу. Идеи Кемалуддовле непременно распространятся по всему свету, придет этот день. И на людей подует ветер свободы. И сгинут деспоты.

Эй, Манукчи Сахиб! Кемалуддовле с вами в вашей борьбе против угнетения и насилия. Потерпите немного, и мы победим. Пусть только выйдет «Кемалуддовле»!..»

И Манукчи Сахиб откликнулся: «Да будут светлыми ваши день вчерашний, день нынешний и день завтрашний!..» Он не только слышал о «Письмах» — он эти «Письма» держал две ночи в руках и с помощью учеников переписал, составил несколько экземпляров, чтоб распространить, и сам переводит на древний каджаратский язык, родной индийским и персидским зороастрийцам, ищет пути, чтобы издать «Письма» на фарси и каджаратском языках, может быть, в Бомбее, и распространить по всему Востоку, — это «пробудит в массах тягу к культуре, возбудит протест против тирании, восторжествует закон» (это слово написал Манукчи Сахиб, о наивный, по-русски).

Знает Манукчи Сахиб и о Рухул-Гудсе — Мелкум-хане (не он ли передал «Письма»?), о его масонских ложах. «О, если бы мир был устроен по идеям Рухул-Гудса и Кемалуддовле! — мечтает Манукчи Сахиб. — Только я изменил имя Джелалуддовле на Игбалуддовле: не падет ли тень на очень популярное здесь имя принца Джелалэддина-Мирзы, поборника просвещения народа?..»

Вождь огнепоклонников Манукчи Сахиб получил фотографию Фатали и спешит сообщить ему о себе: на фарси понимаю хорошо, но пишу плохо, ибо родной мой язык каджаратский, пишет вам под мою диктовку мой ученик, свободно пишу и читаю по-английски, изучил в Индии. Оба, увы, уже стары — и Фатали, и Манукчи Сахибу за шестьдесят. «Мы не увидим, как расцветут наши страны, свободные и счастливые, а ведь расцветут же, иначе к чему эта наша жизнь, наши думы, наша борьба… верьте, дети наши…» — пишет Фатали, а сам в сомнении: «Увидят ли они?!»