Поди знай, что у консула в Тифлисе Гусейн-хана далекие насчет Фатали планы! «Увы, — сокрушался потом Гусейн-хан, — негодным человеком оказался Фатали, богохульник и враг иранцев, верных своему шаху». А Тубу просит, опять за свое: «Не живи у него в Стамбуле!» Оказалась проницательней его. «А ты верь каждому! Поседел весь, а ребенок!»

А у Фатали в Стамбуле горячие дни — визиты и визиты! К министру иностранных дел Али-паше, подарил ему «Комедии» и проект, к премьеру Фуад-паше, вручил ему оду, так положено в восточных дворцах. «Меня не знаете, а уже расхвалили, чем больше лжи, тем приятнее, не правда ли?» Фатали улыбается: «У вас хороших качеств еще больше, просто мой язык бессилен это выразить!» Оба хохочут. «Проект дадим на обсуждение научного общества». Кофе и чубуки! Зашел министр торговли. «Изобрел новый алфавит?!» — и смотрит удивленно, будто на диковинную птицу. Премьер постоянно чему-то улыбался. «Позовите Шахин-бека!.. Мой адъютант… Знакомы?» — «Нет». — «А он, между прочим, ваш земляк!» Ну и что? — подумал Фатали. И чего это вы постоянно улыбаетесь? Присматривается, не лазутчик ли?! Полковник Богословский поднялся, пора уходить. И премьеру тоже — комедии. И советнику посольства Ирана в Турции. «Знакомьтесь, Мелкум-хан!..» Ах вот он какой, знаменитость, масонские ложи!.. От растерянности — ведь сблизились письмами — и слова сказать не могут: ни Фатали, ни Мелкум-хан.

И еще, и еще книги: главе отдела сношений с зарубежными странами османского правительства Муниф-эфенди, ему поручено возглавить обсуждение проекта алфавита, а он, когда пять лет назад Фатали прислал сюда проект, задумал было присвоить идеи Фатали, выдав их за свои, и даже обсуждались они!.. (Выходит, именно так обставит это дело обсуждения Муниф-эфенди, идеи блуждают по миру, и Фатали — один из реформаторов). И старшему переводчику, и бывшему премьеру… Все запросто зайдут, выйдут, кофе, чубуки, министру юстиции, послу Греции, еще каким-то людям, даже главе стражников. И бывшему послу османского правительства в Петербурге. И маршалу Абди-паше. Позднее вспомнит о нем Фатали, когда узнает, что тот возглавил заговор против султана. А потом вдруг подходит к Фатали молодой красивый юноша; «из султанского рода», — успевает шепнуть ему на ухо Богословский. «Я много о вас слышал и мечтал познакомиться!» — как не подарить и ему книгу? «Не забудьте мне оставить!» — говорит Богословский. «Да, непременно! И я еще обещал, в Тифлисе просили, передайте, пожалуйста, немцу, Вольф, кажется, имеет богатую библиотеку восточной литературы».

И вот обсуждение. Все-все запомнить! И это — отсталая Порта?! сын бывшего вали Эрзрума, молодой красавец, из армян Аванес-бек, из греков Александр-бек, еще французский тюрколог. «Мы тоже, — говорит француз, — пытались, как вы, на манер европейских языков, да не осмелились!»

«Слова наши, а буквы русские!..» Но это потом, а пока Фатали объясняет свою арабо-латинскую смесь. А грек — вовсе не грек, а из арабов: «Халифат да халифат!..» Председатель на грека-араба часто поглядывает, мол, довольны (?!): «Мнение нашего собрания мы выскажем вам официально». «Положительное или отрицательное?» — интересуется Фатали, хотя уже задумал иное — полнейшую замену, без половинчатости! «Не обидим вас!..»

Пригласили к премьеру, но велели подождать: еще не вышел из гарема.

Улыбка у премьера как приклеенная, но появилась во взгляде озабоченность. Не ведал Фатали, что посол Ирана Гусейн-хан прошлой ночью прочитал повесть о звездах и рассвирепел: ах вот каким видит его гость шахиншахский престол!.. И реформа алфавита! Да ведь он наш враг. А мы думали — свой человек в стане царя! И орден ему «Льва и Солнца»! А ведь он и против царя, слепы, что ли?! Ну, я твою кровь попорчу, Фатали!» А виду не подает: та же сладкая улыбка, и разбегаются от глаз к вискам лучики счастья.

И — нашептал премьеру и председателю общества.

— А я слышал, — говорит премьер Гусейн-хану, — вы одобряли.

— Я?!

— И даже приютили его! — С удовольствием премьер насолил бы чванливым персам, а прав шахский посол насчет ереси; но и с царским двором не следует ссориться. Одобрить — персов обидишь, не одобрять, отказать… А что думает мой министр иностранных дел? А у Али-паши зреет план, и кое-кого из министров он уже завербовал: свалить премьера и занять его место, что вскоре и случится. Верное дело — тянуть. Нет, принять проект не отказываются, но такое потрясение эта реформа, такой взрыв. И за смелость даже медаль ему вручают, а Фатали — вот и поощряй дерзость! — уже в новой стихии: изменить в корне, на манер европейцев, так удобно: слева направо, четкое чередование согласных и гласных.

Еще у Фатали дела? И какие же? Богословский удивлен, но и рад, что оставят его в покое, у него своих забот ой-ой сколько. Надо ему кое-что выведать, зреет заговор.

Земляк Али-Туран… К нему! Фаэтон ехал медленно, застряв на улице: шла манифестация, медные трубы, барабаны, знамена, чествовали оттоманскую султанскую пехоту. Али-Туран бежал в разгар шпиономании, лет двадцать уже минуло, а может, и больше. Одно лицо с Гаджи-Юсифом (с кем Фатали к Шамилю ездил); ему казнь, а этот — по стопам Гаджи-Юсифа, успел и на дочке султана (их у него десятки!) жениться. «А это мой сын Фазыл». Вошел стройный рыжеволосый парень. «Учится в Оксфорде!» От соединения карего и иссиня-черного, шекинца с каштановыми волосами и турчанки из султанского рода получилось рыжее-рыжее, будто солнце на голове горит.

И все началось с этого парня. «Хотите советоваться с учеными султана? Это же ретрограды! И премьер тоже!» «А ты откуда знаешь?» — Отец недоволен. Сын промолчал. А в следующий раз, как остались вдвоем, Фазыл Фатали: «У вас горцы были, как сражались с деспотом!.. Я в Лондоне такое о вас читал!..» Фатали молчит, будто давным-давно знает этого парня. Вошел отец. «О чем вы тут без меня?» — «Я хочу с товарищами своими познакомить нашего гостя». Уже договорился, оказывается, нечто вроде общества. Мирза Мелкум-хан? Но нет, похожи только: почти одинаковые глаза и усы, только шрам на лице во всю щеку от виска до подбородка.

Фазыл привез Фатали на окраину Стамбула к Греческой стене. Ведь здесь неподалеку живет и Мелкум-хан!.. Нет, не знают. Зашли, никого нет, какой-то бритоголовый с квадратным лицом турок. Вскоре раздался выстрел. «Это он!» Выстрелом из револьвера Немал Гюней извещал о своем приходе, когда знал, что в доме его ждет гость.

— А, вот он, твой земляк! Из России? — чуть-чуть говорит по-русски. — Я и по-польски могу! Из беглых повстанцев, с царем воевали, «Казак-алай», сам поляк, а зовут Садык-паша, мы с ним бок о бок сражались!.. Ну, а вы? Революционер? По мне, все живущие в России или рабы и деспоты, или революционеры.

— Вот как…

— Да, середины нет. Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли.

— А это ваши картины? — Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.

— Это забава.

— А что настоящее?

— Настоящее? — задумался. — Середины нет, я говорил вам!

— А что вы знаете о революции?

— Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!

— Так и свергнете! С этим револьвером?

— Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании!

То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!

— Он пел однажды на площади и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку моему ударила.

Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.

— Для начала я вам спою свои песни, — взял со стены саз, — о моих предках с Кавказа, слыхали об Ашик Гарибе?

Как не слыхать? Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик Гарибе… Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:

Вышел деспот из крепости,

А я топор точу-точу.

Ах шея, как она толста,

А я топор точу-точу…