Пока было чем платить, хоть как-нибудь, старый фельдшер приходил сам. Но после того как все подушки, висячая лампа, отцовский книжный шкаф, с которым мама долго не хотела расставаться, — пошли на лекарства, фельдшер вместо себя стал присылать к нам своего помощника- молодого фельдшера.

"Помощник" этот маме страшно не нравился: у него какие-то острые усики, одет не по-нашему, к тому ж он нет-нет, да и вставит польское словцо.

Я ж его даже боялась, — по сей день не знаю, почему. Но когда он должен был притти, я выбегала во двор и там пережидал, пока он не уйдет.

Раз как-то заболел наш сосед — тоже бедняк, и было это у него тоже, как видно, после того, как все вещи уплыли из дому. Молодой фельдшер (по сей день не знаю, как его звали) от нас направился к соседу. Проходя через двор, он наткнулся на меня, сидевшую на бревне.

Я опустила глаза. Холод прошел по коленям, сердце стало сильней стучать, когда я почувствовала, что он приближается ко мне. Он взял меня за подбородок и, подняв мне голову, сказал совсем просто, по-еврейски:

— Такая красивая девушка, как ты, не должна ходить растрепанной, не должна стесняться молодых людей…

Он оставил меня, и я кинулась обратно домой. Я чувствовала, что вся кровь бросилась мне в лицо. Я забилась в самый темный угол за печкой, делая вид, что перебираю грязное белье… Было это в среду.

А в пятницу я впервые сама напомнила матери, что нужно бы мне голову помыть, что хожу я растрепанной.

— Горе мне! — заломила мама руки. — Ведь я ее три недели не чесала!

И вдруг, сделавшись злой, она стала кричать:

— Ведьма! Такая большая дылда и не может сама себе голову вымыть! Другая на твоем месте еще и детей помыла бы!

— Сореле, не кричи! — стал умолять отец.

Но ярость мамы все разрасталась:

— Слышишь, ведьма! Сейчас же мой голову! Слышишь — сию же минуту! Слышишь!

Но мне боязно подойти к печке, где стоит горячая вода. Проходя мимо матери, мне не миновать подзатыльника. Выручил меня, как обычно, отец.

— Сореле, — застонал он, — не кричи, у меня и так голова болит!..

Этого было достаточно. Гнев матери как рукой сняло, и я свободно прошла к горшку с горячей водой.

Мою неумело голову и вижу, как мать подходит к отцу и с тяжелым вздохом указывает на меня.

— Создатель! Растет, бедная, как на дрожжах, — говорит она тихо отцу, но мое ухо у лавливает каждое слово. — Красива, сияет, как золото… А что из того?..

Отец отвечает еще более глубоким вздохом.

Фельдшер не раз уверял, что у отца, собственно, ничего нет. Досада лишь легла на печень, от этого печень распухла и подпирает к сердцу. И только! Главное, пусть пьет молоко и не подпускает к себе досады, пусть по улице походит… поговорит, потолкует, поищет себе дела.

Но отец стоит на своем: ноги, говорит, у него не ходят.

Отчего не ходят, — об этом я узнала позже.

Как-то летом на рассвете проснулася я и слышу — отец и мать разговаривают.

— Видимо, много пришлось тебе, бедняге, по лесу походить! — говорит мать.

— Что за вопрос! — отвечает отец. — В лесу рубили сразу в двадцати местах. Понимаешь, лес — помещичий, но крестьяне имели право на валежник и бурелом… Ну, а когда лес вырубят — пропало их право, тогда дрова, лес для стройки придется им покупать за деньги. Понятно, они очень хотели наложить арест и пригласили судебного пристава… Слишком поздно, однако, додумались до этого крестьяне. Реб Зайнвел, как только заметил, что крестьяне почесывают затылки, тут же распорядился поставить еще сорок рубщиков. Настоящий тогда ад был там! Может, в двадцати местах рубили. А бывать надо повсюду… Что ж ты думаешь: ноги у меня распухали, как колоды…

— Как грешен человек! — вздыхает мать. — А я-то представляла, что тебе там делать нечего…

-- Конечно! — улыбается грустно отец. — Только и всего, что с рассвета до поздней ночи быть на ногах!

— И все это за три рубля в неделю? — возмущается мать.

— Обещал прибавить. А в это время, ты ведь знаешь, плот у него затонул… сказал мне, что это вконец его разорило.

— И ты веришь?

— Все может быть…

— Вечно он разоряется, — едко замечает мать, — а состояние все растет и растет.

— Когда бог помогает, — вздыхает отец.

Наступило короткое молчание.

— Не знаешь, как он теперь? — спрашивает отец, не выходивший почти год из дому.

— Что ему сделается? Торгует льном, яйцами; шинок у него.

— А она как?

— Она, бедная, все хворает…

— Жаль, хороший человек…

— Бриллиант! Единственная хозяйка, которая и гроша не зажилит. Она и платила бы в срок, да у него мало чего добьешься…

— Кажется, она у него уже третья, — замечает отец.

— Ну да! — подтверждает мать.

— Вот видишь, Соре, — говорит отец, — как будто богач, а не везет ему с женами… У каждого своя ноша.

— И такая молоденькая! — добавляет мять. — Всего-то ей около двадцати с лишком.

— Вот, и знай! А ему, наверное, уже за седьмой десяток — и крепок, как железо.

— И без очков!..

— А походка — пол дрожит!.. А я, вот видишь, лежу в постели.

Какой-то комок подкатил у меня к горлу.

— Ничего, бог поможет! — утешает мать.

— Но она, она… — продолжает отец со вздохом, бросая взгляд в мою сторону, — растет, не сглазить бы, как на дрожжах… Спереди… ты заметила?..

— Еще спрашиваешь?

— А лицом — ясная, как солнышко…

Снова наступило короткое молчание,

-- Знаешь, Сореле, — продолжает отец, — мы повинны перед богом.

— Чем?

— Ею! Сколько тебе было, когда ты вышла замуж?

— Меньше ее…

— Ну?..

— Вот и ну…

Точно в этот момент раздался стук в ставни.

Мать соскочила с кровати, в одно мгновенье оборвала веревку, на которой держался ставень, и распахнула окно, давно уже не открывавшееся у нас.

— Что случилось? — крикнула, высунувшись, мать,

— Ривеле, жена Зайнвела, умерла.

Мать отскочила назад.

— Да будет благословен судья праведный! — произнес отец. — Умереть — ничего не стоит…

— Да будет благословен судья праведный! — повторила мать. — Только что про нее говорили!

Очень неспокойное время наступило тогда для меня. Сама не знаю, что творилось со мной.

Я целыми ночами не спала. В висках точно молотками стучало, а сердце щемило, будто боялось чего-то или сильно тосковало; а порой на душе становилось так тепло, так радостно, что хотелось броситься на шею, обнимать, целовать всех…

Но кого? Братья не давались; даже пятилетний Иоханан — и тот брыкался и кричал, что не желает играть с девчонкой. Мать, помимо того, что я ее боялась, была вечно раздражена и загнана… отец — все хворал.

За короткое время отец стал седым, как лунь, лицо сморщилось и пожелтело, точно пергамент, а глаза глядели так беспомощно, с такой немой мольбой, что достаточно было мне взглянуть на него, как я уже с плачем кидалась из дому.

Тогда-то вспоминался мне мой Береле… Ему могла бы я обо всем рассказать, могла бы обнять, расцеловать… Но он в сырой земле. И меня еще сильнее душат слезы…

Слезы, собственно, у меня выступали часто и без видимой причины.

Гляжу это иной раз во двор и вижу: плывет луна, все ближе, ближе подплывает к выбеленному забору, что против нашего окна, но никак не переплывет его…

И так мне вдруг становится жалко луны, так сердце защемит. А слезы из глаз текут, текут.

А то вдруг я делаюсь какой-то усталой. Обессиленная, слоняюсь тогда из угла в угол, бледная, с обведенными глазами. В ушах шумит, голова тяжелая, — и кажется тогда, что живется мне на свете так плохо, так плохо, что лучше всего бы умереть.

И снова я завидую Береле… ему там так спокойно…

Часто снилось мне также, что я умерла, что лежу в могиле или возношусь в небо в рубашонке, с распущенными волосами, гляжу вниз и вижу все, что делается там, на земле.

Как раз в это время растеряла я всех своих подруг, с которыми когда-то в камешки играла, а других уже не обрела. Одна из них появилась как-то в субботу, в атласном платье, с часами и цепочкой. Скоро должна быть ее свадьба. Другие тоже стали невестами. Сваты, кумовья обивают пороги. Всех их, "невест", причесывали, умывали, одевали. А я все еще ходила босиком, в короткой юбчонке, в выцветшей ситцевой блузке, треснувшей спереди на самом видном месте и покрытой заплатами другого цвета… "Невесты" сторонились меня, а с девочками моложе меня мне стыдно было вести дружбу. Да и игра в камешки меня уже не занимала. Поэтому днем я вовсе не показывалась на улице. Мать же меня никуда не посылала, а если мне и хотелось иной раз сходить куда-нибудь — она не пускала. Зато я часто по вечерам ускользала из дому и прогуливалась вдоль амбаров или сидела невдалеке от речки.