— Молчи, Мирл, — перебивает больной, — я уже говорил тебе, что я свое сыграл… Довольно! Эх, Хаим, Берл… Иона… Все! Слушайте! Скорее! Берите инструменты!

Все посмотрели на него широко раскрытыми глазами.

— Я приказываю, я прошу вас! Сделайте это для меня, возьмите инструменты и подойдите поближе к постели.

Дети повиновались и окружили постель больного — три скрипки, кларнет, контрабас, труба…

— Я хочу услышать, как оркестр будет играть без меня, — говорит больной. — А ты, Миреле, прошу тебя, кликни пока соседа.

Сосед был служкой в "братстве носильщиков". Мирл не хотелось итти, но больной смотрел на нее с такой мольбой, что она должна была повиноваться. После она рассказывала, что это "Миреле" и предсмертный взгляд были совсем такие, как тогда, после венца… "Помните, дети, — повторяла она, — его сладкий голос и этот взгляд!"

Вошел служка братства, окинул взглядом больного и сказал:

— Потрудитесь, Мирл, созвать миньен.

— Не надо, — отозвался больной, — на что мне миньен, у меня свой миньен — мой оркестр! Не ходи, Мирл, мне не нужен миньен.

И, обернувшись к детям, он продолжал:

— Слушайте, дети… Играйте без меня, как со мною, играйте хорошо… Не нахальничайте на свадьбах бедняков… Почитайте мать… А теперь — сыграйте мне отходную… Сосед будет читать…

И четырехаршинная каморка наполнилась звуками музыки.

1915

Перевод с еврейского Наума Осиповича.

Большое подвальное помещение сплошь заставлено постелями.

В углу, между стеной и печкой, давно уже спит на сундуке длинная, сухая и тонкая, как жердь, Фрейда, по прозвищу Голодригиха. На рассвете ей нужно выехать на ярмарку в соседнее местечко с колесной мазью.

Фрейде не спится; она неспокойна: уж хлопот будет вдоволь! Раньше она имела в виду взять с собою маленький бочоночек, так и договорилась с возчиком. Но в постели ей пришла в голову мысль, что лучше бы взять с собой большую кадку.

Фрейда долго и беспокойно ворочается с боку на бок, злится на себя и недовольно ворчит: "Проклятый бабий язык! Надо же мне было сболтнуть: "маленький бочонок"! Зачем? К чему? Какое возчику до этого дело? Разве он больше овса даст лошади?

Так, ворча и проклиная свою болтливость, Фрейда, наконец, засыпает. Из-под укрывающей ее перинки выглядывает красный головной платок, который сполз ей на лицо и как бы обрамляет острый синеватый нос. Дышит она тяжело; ее костлявые руки, вероятно, сложены на старческой груди. Кто знает, что ей снится?.. Может быть, снится, что возчик не согласился и она не попадет на ярмарку, останется на полгода без заработка.

Противоположный угол — это "владения" Ионы-водоноса. На одной кровати спит его жена с двумя младшими детьми, на другой сам Иона со старшим мальчиком, посещающим уже хедер.

И с этих кроватей несутся частые вздохи. И здесь уснули в тревоге. Мальчик плакал: "Деньги ребе! Меламед требует платы". Старшая дочь осталась без места. Она служила в бездетной семье и вдруг хозяйка умерла; вернулась домой — не оставаться же ей одной со вдовцом. Ей еще немного причитается за работу, из этих денег можно было бы хоть меламеду заплатить, но вдовец отказывается погасить долг. Жена, видите ли, не завещала ему, а сам он ничего не знает — он никогда не вмешивался в женские дела. Перед сном по этому поводу поспорили: мать советовала вызвать вдовца на суд раввина; дочь предложила написать прошение к "мировому" или даже к "начальнику". Сам же Иона с обеими не согласен: вдовец может отомстить ему — восстановить против него всех клиентов.

— Стоит ему лишь слово сказать, — говорит Иона, — и крышка мне. Мало ли водоносов слоняется без дела с тех пор, как провели водопровод?

Вблизи похрапывает носильщик Берл, раскинувшись один в кровати, как "граф". Дети же спят вдвоем в другой кровати. Жена отсутствует: она повариха и занята на какой-то свадьбе. И в этом углу спят неспокойно. Берл уже некоторое время чувствует ломоту в костях. Старший сынишка стонет во сне: он работает при гашении извести и ошпарил себе ногу.

Еще дальше в кровати спит одна "графиней" торговка Цирл. В другой кровати спят вместе трое ее детей. Муж — ночной сторож. Когда он на заре возвращается, она выходит на базар с лотком хлеба и свежими бубликами.

Вот мы уже в третьем углу, где стоит узенькая железная кровать.

Куча тряпья заместо подушки. Женская голова. Преждевременно выцветшие губы часто приоткрываются, испуская горестный вздох. "Тяжелый промысел" у мужа ее. Нет ему удачи… Не везет… С риском для жизни стянул он на прошлой неделе медный котел, зарыл его в песке за городом, — а все же нашли… Кто знает, с чем-то он вернется сегодня. Не засыпался ли он?.. А тут уже три недели похлебки не варили, горячего во рту не было… С квартиры гонят…

— Тяжелый промысел… Нет удачи… — шепчут выцветшие губы. — К тому же остерегайся соседей. Все спрашивают, допытываются: "Чем занимается твой муж, что так поздно приходит?.."

Поверх всех постелей скользят слабые, трепетные лучи света, исходящие из середины подвала. Здесь отгорожены ширмами четырехаршинные "владения" молодой четы. Трайна, молодая хозяйка, не спит еще. Всего лишь две недели после свадьбы — вот она и ждет мужа; он должен вернуться из синагоги. Горит каганец, отбрасывающий светлые пятна на закопченный потолок. Сквозь щели в ширмах пробиваются тусклые полоски света, бегающие по белым кроватям, на которых покоятся изможденные, усталые лица.

Тут, во "владениях" Трайны, светлее и чище. На белом столике, меж обеими кроватями, лежит посреди двух медных подсвечников женский молитвенник. И подсвечники, и молитвенник — это полученные Трайной свадебные подарки. На одной из ширм висят свадебный наряд, мешочек для молитвенного облачения, с вышитым на нем "щитом Давида" — шестиконечной звездой. Табуретки нет. Трайна сидит на кровати, чинит корзинку для лука, рассыпанного около нее на простыне. Подушки же и одеяла сложены на другой кровати. Там спрятан горшочек с похлебкой для ужина.

Но вот открывается тихо дверь. Трайна краснеет, роняет из рук корзинку и вскакивает. Но она остается на месте — ей неловко перед соседями. Ведь кто-нибудь может проснуться и поднять ее на смех. Ох, и терпит же она от соседей, особенно от Фрейдл!.. Голодригиха никак не может понять, как это можно не обругать мужа на другой день после венца.

— Погоди, — говорит ей эта "старая ведьма", — увидишь уж, какой у тебя муженек будет. Покажи ему только палец!

Фрейдл покоя не дает ей. "Если мужа не водить за нос, — говорит она, — он хуже волка будет. Он весь сок высосет из костей твоих, всю кровь выпьет из жил. Уже десять лет, — говорит Фрейдл, — я без мужа живу, а все еще не могу оправиться, собраться с силами". А Фрейдл ведь умная женщина и в писании сведущая. "Что полагается мужу по закону, то кинь ему, — говорит она, — как собаке кость, а дальше — ни-ни! Только лишь держать его на расстоянии и только бранить!.."

Трайна успевает обо всем этом подумать, пока Иоселе медленно, крадучись, на цыпочках, между постелями, пробирается к себе. Каждый шаг его отзывается в ее сердце, но пойти ему навстречу — ни за что в мире!.. Вот он споткнулся о что-то; вот он уже около самой ширмы. Она с облегчением вздыхает.

— Добрый вечер! — произносит он шопотом, опустив глаза.

— Добрый вечер! — отвечает она еще тише.

— Есть хочешь? — спрашивает Трайна.

— А ты?

— Что ж…

Он исчезает за ширмами и возвращается с мокрыми руками. Она подает ему полотенце. На столе уже приготовлен хлеб, соль, стоит вынутый из-под подушек горшочек с похлебкой. Он сидит на кровати, где сложены все подушки, а она на другой, где лежит лук. Они едят очень медленно и ведут при этом двойной разговор, — глазами переглядываются, как влюбленные новобрачные, — губами беседуют о хлебе насущном.