И слышит литвак, как биение его собственного сердца сливается со- стуком тяжелых шагов, рабби, но он идет дальше. И так выходят они за город.

За городом — роща.

Рабби заворачивает туда и, пройдя шагов тридцать-сорок, останавливается возле дерева. Литвак вне себя от изумления: рабби вынимает из-за пояса топор и принимается рубить дерево. Рабби рубит, рубит; деревцо трещит и падает. Рабби разрубает его на поленья, затем, расколов, увязывает веревкой в вязанку и, вскинув ее на плечи, засовывает топор за пояс и направляется из лесу обратно в город.

В каком-то переулке рабби останавливается у бедной, полуразвалившейся избенки и стучит в окошко.

— Кто там? — раздается испуганный голос, и литвак слышит, что это голос больной женщины.

— Я, — отвечает рабби по-мужицки.

— Кто "я"? — опять спрашивают из избенки.

— Василь! — отвечает рабби.

— Какой такой Василь и что тебе надо?

— Дрова маю продаваты, — отвечает мнимый Василь по-украински, — вязанку дров… и дешево, почти даром…

И, не дожидаясь ответа, он заходит в избенку.

Литвак прокрадывается туда же. При сером утреннем полумраке перед ним — бедная комнатка с убогой и поломанной утварью; на постели, под грудой тряпья, больная женщина. И говорит она с отчаяньем Василю:

— Купить?.. А на что купить? Откуда мне, бедной вдове, взять деньги?

— Я тебе в долг поверю, отвечает переодетый рабби, — всего шесть грошей.

— А где я возьму, чтобы уплатить тебе? — стонет несчастная.

— Глупый ты человек! — строго возражает рабби. — Смотри, ты бедная, больная женщина, и я тебе верю в долг… Я уверен, что ты заплатишь… Ты имеешь такого великого и всесильного бога и… не доверяешь ему?! И не надеешься на него даже на какие-нибудь шесть грошей за вязанку дров!..

— А кто затопит? — жалобно спрашивает больная. — Разве я в силах встать? Сын не вернулся с работы…

— Я затоплю! — отвечает рабби.

Накладывая дрова в печь, рабби, стеня и вздыхая, прочитал первую главу из слихос. Когда же он затопил и дрова весело запылали, он уже несколько бодрее стал читать вторую главу.

Третью главу рабби прочитал, когда печка истопилась и он закрыл трубу.

Литвак, все это видевший, с тех пор остался уже навсегда немировским хасидом.

Впоследствии, когда, бывало, какой-нибудь хасид начнет рассказывать, что во время слихос немировский рабби поднимается каждое утро на небо, литвак уже не смеется, но тихо добавляет:

— Если не выше еще!..

1891

Перевод с еврейского А. Макаров.

Хаим — носильщик.

Когда он проходит по улице, согнувшись под ящиком с товаром, его совсем не видно: кажется, что ящик шагает сам на двух ногах. Тяжелое дыхание, однако, слышно издали.

Но вот он, сняв с себя ящик, ставит его наземь: он получает заработанные им гроши. Выпрямившись и глубоко вздохнув, он отвязывает полы халата, отирает пот с лица; затем, подойдя к колодцу, выпивает несколько глотков воды и забегает в какой-то двор. Там он становится возле стены и подымает громадную голову так, что кончик бороды, нос и козырек картуза у него на одной линии. Он кричит:

— Ханэ!

Под крышей открывается окошко, и маленькая женская головка в белом чепчике отвечает:

— Хаим?!

Муж и жена смотрят друг на друга с большой нежностью. "Любезничают", говорят соседи. Хаим бросает вверх свой заработок, завернутый в бумажку. Ханэ ловко хватает бумажку. Это ей не впервые.

— Молодчина! — говорит Хаим и продолжает стоять. Ему не хочется уходить.

— Ступай, Хаим, ступай! — улыбается Ханэ. — Мне нельзя отойти от больного ребенка… Я поставила люльку возле печки, рукою снимаю пену с горшка, ногою качаю…

— Как он, бедняжка, теперь?

— Ему лучше.

— Слава богу. А Геня?

— У швеи.

— А Иосель?

— В хедере.

Хаим опускает бороду и уходит, а Ханэ следит за ним, пока он не скроется.

По четвергам и пятницам разговор продолжается дольше.

— Сколько в бумажке? — спрашивает Ханэ.

— Двадцать два гроша.

— Боюсь, мало будет.

— А чего тебе недостает, Ханэ?

— Мазь нужно купить для ребенка за шесть грошей, свечей на субботу. Хала у меня уже есть, мясо тоже — полтора фунта. Ну, недостает водки для кидуш. Еше нет щепок.

— Щепок я тебе принесу; на базаре, верно, найдется.

— Потом еще нужно…

И она перечисляет, что ей нужно на субботу. В конце концов оказывается, что кидуш можно произнести над халой и что вообще можно обойтись без многих вещей. Главное — это свечи и мазь для ребенка.

Все же, когда дети здоровы и медные подсвечники не заложены, у мужа с женой бывают очень веселые субботы, особенно, если еще есть кугл. Ибо Ханэ большая мастерица готовить кугл. Сначала у нее постоянно недостает чего-нибудь: то муки, то яиц, то жира; но, в конце концов, получается чудесный, сладкий кугл; он тает во рту, "расходится по всем суставам".

— Это ангелы готовили, — говорит Ханэ, радостно улыбаясь.

— Да, ангелы, наверно, ангелы. Ты тоже ангел, Ханэ. Сколько ты терпишь из-за меня и детей; сколько раз они тебя огорчают, и я тоже, когда рассержусь. Но разве я слышу от тебя ругань, как иные от жен своих? И какие же у тебя радости от меня? Ты боса и гола, дети тоже. На что я годен? Даже субботних песен не умею петь, как следует.

— Но все же ты хороший отец и хорошим муж, — твердит Ханэ. — Пусть бог пошлет такой счастливый год мне и всем евреям. Состариться бы нам вместе, творец мира!

И пара смотрит друг другу в глаза гак тепло и нежно, словно они только что из-под венца.

После обеда они отдыхают. Проснувшись, Хаим отправляется в синагогу послушать тору.

Там меламед читает с простым народом "Алшех". Жарко. Лица еще заспаны, кое-кто еще дремлет, другие громко зевают. Но вот вдруг все оживляются: речь заходит о том свете, об аде, где нечестивых секут железными прутьями; о светлом рае, где благочестивые сидят в золотых венцах и изучают тору. Рты раскрыты, лица красны; затаив дыхание, все слушают, что будет на том свете. Хаим обыкновенно стоит возле печки. Руки его дрожат, в глазах слезы: он сейчас весь на том свете. Он страдает вместе с нечестивыми; он сброшен в преисподнюю, он купается в горячей смоле, он собирает сучья в пустынных лесах. Он переживает тут всё, всё, и его покрывает холодный пот. Но через минуту он уже блаженствует вместе с благочестивыми: светлый рай, ангелы, левиафан, все другие блага представляются ему так живо, что когда меламед кончает чтение, целует книгу и закрывает ее, Хаим просыпается, словно после глубокого сна, словно он и в самом деле был на том свете.

— О, господи! — вздыхает он тяжело. — Творец мира, хоть кусочек, хоть капельку райской жизни дай мне на том свете, мне, жене моей и детям.

При этой мысли Хаиму становится грустно. За что ему рай? Какие его заслуги перед господом?

Однажды после чтения он подошел к меламеду и сказал дрожащим голосом:

— Рабби! Научите, как мне удостоиться на том свете рая.

— Изучай, дитя мое, тору.

— Рабби! я не умею.

— Изучай другие священные книги, изучай хотя бы "Изречения отцов".

— Я не умею, рабби!

— Читай псалмы.

— Нет у меня времени, рабби!

— Молись горячо.

— Я не понимаю значения слов молитвы.

Меламед посмотрел на него с глубоким сожалением.

— Чем ты занимаешься?

— Я носильщик.

— Ну, так служи тем, которые изучают тору.

— Как мне служить им, рабби?

— Приноси, например, каждый вечер ведро воды в синагогу, дабы изучающие тору имели, чем утолить свою жажду.

У Хаима стало радостно на душе. Это он может.

— Рабби! — спросил он дальше, — а жена моя?

— Когда муж сидит в раю в кресле, жена служит скамеечкой для его ног.

Когда Хаим пришел вечером домой, чтобы произнести молитву прощания с субботой, Ханэ сидела и тихо молилась. Он увидел ее, и сердце у него больно сжалось.