— У него скидки на лекарства для детей, — заметил Золовский.

— Да как-то неудобно… после происшествия, — начала Ефросиния, но врач перебил ее.

— Слышал, слышал, хе-хе. Но вы не сомневайтесь. Идите к нему, здоровье детей важнее. У него всё качественное, — разубедил доктор мать семейства.

Заплатив Модесту Александровичу и долго благодарив его, Ефросиния сама сбегала за лекарствами для младшеньких. Как она рассказала нам, прилипшим с допросом, аптекарь сначала довольно холодно встретил ее, но потом, когда узнал, для кого лекарства, переменился. «Дети — это самое важное!» — горячо воскликнул Юхневич и стал собирать лекарства, удалившись в лабораторию. И действительно сделал большую скидку — почти на треть дешевле продав пилюли и микстуры.

На следующий день детям немного полегчало, но потом началось ухудшение. Вновь был вызван Золовский, удивлялся, что лекарства не помогают, выписал новые, но больным становилось всё хуже и хуже. Приходил отец Спиридон и соборовал Лешку с Машей. И родители, и мы не знали, как себе найти место. Температура не спадала, лекарства не помогали, у детей начался жар, они бредили.

Машка всё звала маму, папу и меня. Я сбегал в ближайшую церковь и молился, в остальное время не отходил от сестры и от Лешки, которого уже воспринимал, как младшего брата. Учеба и всё остальное было заброшено. Каждое мгновение я боялся, что сестра может умереть. Не мог представить себе, как переживу это. Ефросиния, похоже, вообще не спала несколько дней. Николай выглядел ненамного лучше. В эти дни я начал называть их мамой и папой вместо «тети» и «дяди».

Целый день сестру бросало то в жар, то ее охватывал озноб. Вновь пришло время давать лекарства. Я сидел на кровати и держал сестру за руку. Мои мысли еле ворочались, наступило какое-то отупение. Видел, как Ефросиния читает рецепт городового врача, как наводит микстуру, разводит теплую воду, чтобы запить микстуру, как с надеждой смотрит на градусник и грустнеет, как садится на стул рядом с кроватью, как наливает микстуру в чайную ложку, как одной рукой приподнимает голову Машки, а другой подносит ложку с лекарством к ее рту.

Что-то перемкнуло внутри меня. Еще до конца не понимая, что я делаю, я закричал: «Нет!», и выбил ложку с микстурой из руки Ефросинии. Она в шоке посмотрела на меня. С соседней кровати вскочил сидящий с младшим братом Генка.

— Ты что делаешь, Зло? — выпучив глаза, сказал Заморыш.

— Это… не лекарство… Не надо его давать… это Юхневич, Золовский… надо промыть желудок, — я бессвязно бормотал, не зная, за что схватиться, — надо вызвать другого врача, пусть сделает промывание желудка!

Ефросиния сидела на стуле, не в силах пошевелиться и только смотрела на мечущегося меня. Я же выхватил у нее воду и попытался напоить Машку. Она вдруг пришла в себя, прошептала: «братик, ты пришел».

— Надо выпить, давай, Машка, давай, — я, почти плача, пытался напоить ее.

Мама наконец очнулась от ступора и убежала. Генка тоже стал поить теплой водой своего брата. Наконец, пришел какой-то человек в белом халате, наскоро осмотрел детей, и поставил обоим клизмы, выписал новые лекарства. На следующий день детям стало лучше и они постепенно пошли на поправку.

Стоя за клиросом в кладбищенской церкви, облаченный в желтый стихарь, я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать или наоборот, начать ругаться и всё крушить. Глядя на череду маленьких гробиков, я представлял, что, не выбей я тогда лекарство из рук мамы Ефросинии и не вызови другого врача, мы сейчас отпевали бы сестру и младшего Заморова.

Плачущие родители, плакальщица баба Нюра, тяжелое лицо священника, хоть и привычного к своей профессии, но всё же, всё же… Такое даже тут я видел в первый раз. Конечно, детей в кладбищенской Петропавловской церкви то и дело отправляли в последний путь. Многие умирали в первые пару месяцев после рождения, другие в возрасте до пяти-шести лет. Но сейчас их было очень много.

Я был уверен, что во всём виновата банда Юхневича и Золовского. Возможно, и полицейский пристав Яков Клоков, уж больно подозрительно он вел себя тогда в моем бывшем доме на Ломокненской улице. Конечно, какие-то дети, пожалуй, умерли и сами по себе, от болезни, но далеко не все, не так много.

Мою злобу и желание бежать и крушить останавливал только печальный опыт с попыткой выкрасть дневник. Надо было сначала всё хорошенько обдумать, а уж потом… Поэтому я стоял за аналоем, и читал книгу Псалтырь. «…настави мя правдою Твоею, враг моих ради исправи пред Тобою путь мой». А еще надо было становится сильнее. Мы с трудом справились пусть и с огромным, но всё же совершенно обычном псом. Если бы не друзья, то не факт, что я победил бы, а если бы всё же и порвал Дружка, то какой ценой?

Когда всё улеглось и Машка с Лёшей окончательно выздоровели, само собой прошло и наказание. Никто о нем больше не вспоминал, болезнь всё перекрыла. Мы с Генкой решили, что пора бы опять начать бегать по утрам. По традиции, пришли на Конную площадь ранним утречком, свет еще только пробивался. С радостью увидели после долгого перерыва Ваську, он был как отрезанный ломоть от нашей ученой компании — один трудился в семейной кузнице по мере своих сил.

Оказалось, Васька один только и продолжал уже целую неделю посещать наше подземелье и тренироваться. Обменялись новостями, и решили сегодня же найти остальных. Илья Шамонкин обнаружился в семинарии и поведал нам, что до сих пор наказан, и что ему запретили водиться с нашей компанией. Парень краснел, когда это говорил, и мы все вместе сходили поговорить с его отцом на Никольскую улицу. Всё оказалось не так страшно, и Шамон был теперь опять с нами.

Хуже оказалось с Верой. Ее мы обнаружили больную дома на Архангельской. Правда, чем она болела, была непонятно. Лежала на боку и смотрела в стену. С трудом уговорили сходить с нами в подземелье. Ее родители с благодарностью смотрели нам вслед, надеясь, что растормошим захандрившую подругу. Оказалось, что она пару раз сходила в гимназию, когда и встретилась с нами, а потом уже ни разу не выходила на улицу. Теперь же шла, постоянно оглядываясь, будто опасалась нападения.

Оказалось, что Барышня боялась Юхневича. Когда случайно подстрелила его, то она была уверенна, что он мертв. И казался живым мертвецом, когда стоял в полицейском кителе, уставившись на нее ненавидящим взглядом. Теперь вот в таком ужасном виде он снился ей почти каждую ночь. Она думала, что, стоит ей где-то показаться на улице одной, как ее тут же прикончит аптекарь. Единодушно решили, что будем встречаться на бег у дома Лобановых, и всюду сопровождать Веру по городу.

Вновь собравшись в полном составе в подземелье бабы Нюры, и рассевшись за круглым столом под светом факелов, мы сначала долго молчали. Надо было, наконец, обсудить случившееся в доме Казимира Юхневича, но кто-то должен был начать.

— Это было глупо, — наконец произнес Старик.

Все переглянулись между собой. Я молчал, потому что мне было интересно, что же скажут другие.

— Нет. Это было очень глупо, — сказал Генка, взлохматив волосы обеими руками, — но могло сработать.

— А вы ведь отговаривали меня брать лук, — всхлипнула Барышня.

— Да мы все хороши, — добавил Шамон, — зачем вообще в это ввязались?

— Да, мы все сделали невообразимую глупость, и особенно это касается меня, — сказал я, и не дав никому меня перебить, продолжил, — ведь все согласились, что раз я хорошо знаю свой бывший дом, то всё и пройдет как по маслу. И весь план строился на этом.

— А мы все согласились, — сказал Васька, — и значит, что все и виноваты, все сотворили глупость, и нечего себя одного накручивать. Ты, Вера, правильно сделала, что взяла лук. Пусть и промахнулась, но что было, если бы аптекарь оставался на ногах? Вышли бы мы оттуда живыми? Так что, Зло, не перетягивай одеяло на себя. Все бывали у тебя дома, сто раз его обошли, и все согласились с планом.

— Кстати, с боевым крещением тебя! — усмехнулся Заморыш.