— Ничего себе! — восхитился я. — Так мало льда и так холодно. Как это у вас получается?

— Мало льда? Никогда бы не подумал. Всегда так было, — пожал плечами Заморыш, и я рассказал ему, как выглядит ледник у нас.

— Да, это странно, — задумчиво ответил он на мой рассказ, — надо будет у отца спросить. Пойдем, а то холодно.

Мне показалось, что в дальнем углу подвала я заметил какое-то движение. Генка пошел на выход, а меня что-то повлекло туда, в дальний темный угол. С каждым шагом становилось явственно холоднее. Пальцы начали коченеть. В углу будто опять сдвинулась какая-то тень.

Если бы меня в тот момент спросили, зачем, коченея, идти в неизвестность и таращиться на странные движения воздуха, то я вряд ли бы сразу нашелся, что ответить. Возможно, подумав, я бы сказал, что все эти события прошедших двух недель, сны про странный замок и меня — второго я, смерть родителей и превращение в зомби — выбили любые сдерживающие клинья.

— Эй, Зло, ты чего? — спросил от выхода Генка.

— Сейчас, погоди, — ответил я, продолжая медленно продвигаться вперед и всматриваясь в расплывающееся нечто, которое вдруг перестало расплываться, трепыхаться и болтаться из стороны в сторону.

— Ну что там забыл? — в раздражении опять подал голос Заморыш и похоже, пошел вслед за мной.

Неясная тень начала принимать какой-то человекообразный облик, а потом рванулась в мою сторону и столкнула с ближайшей полки, к которой я прижимался, обходя подвешенные туши, какой-то мешок. Он упал мне прямо передо мной и отдавил ногу. Похоже, это было мешок с зерном, так что особо больно не было.

— Ваня, что на тебя нашло? Не трогай мешки! — крикнул Генка.

— Я и не трогаю! — огрызнулся я. — Ты что, его не видишь?

— Кого? — опешил Заморов.

— Вот это, — я вытянул руку, ткнув пальцем прямо в сгущение воздуха, зависшее прямо передо мной.

Моя рука будто окунулась в холодную крещенскую купель, погрузившись в нее по локоть. Воздух от этого взбеленился и стал метаться из стороны в сторону, закидывая нас с как раз подошедшим Генкой содержимым верхних полок подвала.

— Бежим! — крикнул Заморыш, потянув меня как назло за правую руку, которая еще не до конца зажила от удара шашкой.

— А-а-а! — заорал я со всей мочи от боли и уворачиваясь от коробки, норовившей упасть мне на голову. Уже добежав до выхода и захлопывая дверь в подвал, я услышал оттуда будто бестелесный голос:

— Фильо ди путана!

Прислонившись к запертой двери в подвал и в ужасе взглянув на Генку, я встретился с таким же безумным взглядом и понял, что он тоже слышал странную фразу.

Когда мы с Генкой ворвались на кухню, за стол чинно рассаживались глава семейства Николай Заморов, старший сын Виктор и три работника пекарни, кое-где перепачканные мукой и пахнущие свежим хлебом. Мать — Ефросиния — доставала из печи на рогатине горшок с чем-то ароматным. Заморыш развил такую скорость, что я даже отстал от него. Вбегая на кухню и охватывая взглядом всю картину — работавшие с утра люди собираются обедать — я увидел, как Генка, согнувшись от быстрого бега, и переводя дыхание, кричит:

— Там… В подвале… Всё попадало… — Николай только недовольно нахмурился, и хотел открыть рот, чтобы обругать непутевого сынишку, но мой друг его опередил. — Там путана!

На мгновение настала гробовая тишина, в которой, будто в замедленной съемке, я увидел, как Ефросиния роняет горшок (с борщом — машинально отметил я, провожая его взглядом), как закашливается и краснеет отец, как начинают хохотать все остальные, за что Виктор тут же получает подзатыльник от бати, что еще больше веселит работников. А мы с Генкой недоуменно глядим друг на друга, не понимая, чем же вызван такой переполох.

Злой и красный Николай явно хотел сорваться и накричать на нас, но, видимо, вспомнил о моем положении сироты и новенького в их семье, сдержался и спросил:

— Иван, скажи по-человечески, что случилось в подвале? Какая еще… — он не договорил, видя, что работники вновь готовы зайтись в хохоте.

— Ну это — «филья ди путана», — повторяю я услышанную фразу, и вновь смех разносится на кухне, а Ефросиния хлопочет, спасая то, что еще можно спасти из неудавшегося обеда.

Через час, одетые, как на Северном полюсе, мы наводили порядок в подвале, а забежавший к нам на минуту Виктор, давясь смехом, шепотом рассказал, что, а вернее, кто такая «путана», и даже попытался искать эту самую путану в подвале, притворно сетуя, что нельзя быть такими единоличниками. Поняв, что устроили на кухне, мы с Генкой даже больше не обижались и лишь гадали, какое наказание нас ждет потом. В подвале же всё было тихо, только хаос, устроенный в наше предыдущее посещение, никуда не делся. Но в остальном всё было на удивление обыденно.

После этого Генку нагрузили работой по дому на весь оставшийся день. Меня же не трогали, видимо, потому что я теперь сирота. Это меня еще больше придавило, и я во всем помогал непутевому другу — так было и справедливо, да и мне легче. Тихо переговариваясь между собой, мы решили, что раз одно слово нам теперь известно, то надо спросить у кого-то, что означает «филья». В голову приходил только отец Спиридон или еще какой-нибудь священник, ведь их обучали в семинарии, и кажется, они должны были знать латынь и греческий. Боялись только попасться, как с этой путаной.

Неожиданно нас выручил Илья Шамонкин, пришедший к нам, и когда ему всё рассказали, то он поведал, что у него есть латинско-русский словарь — ведь скоро ему поступать в духовное училище. Мы были в шоке: представить себе огромного Шамона в рясе, размахивающего кадилом, а не кулаками, было невозможно.

— Хотя, погоди, повернись боком и выпяти пузо, — сказал я и Илья беспрекословно повиновался, — ну что, Генка, похож?

— На кого? — спросил Генка, но присмотревшись, захохотал. — Точно, вылитый отец Леонид из Никольской.

Видя, что мы над ним смеется, сравнивая с самым толстым священником Ломокны (тоже своего рода знаменитость) Шамон устроил шуточную потасовку и пригрозил не отпускать нам грехи.

Потом, уже дома у Ильи на Никольской улице, мы пролистали весь словарь, и в ходе жарких дебатов выяснили, что «фильо» означает либо дочь, либо сын.

— Сын шлюхи, — констатировал Заморыш.

— Сукин сын, — предложил вариант Илья.

— Да уж, — произнес я, — и откуда у вас в подвале призрачные латиняне? Или итальянцы?

— До тебя их не было, — резонно заметил Генка.

— Может, тебя еще раз покрестить стоит? — будто примеряясь, как будет кунать меня в купель, задумчиво произнес Шамон.

— Эй-эй, хватит из меня нечистую силу делать! Спиридон меня уже и соборовал, и бесов изгонял, и святой водой постоянно поливает, и на причастие водит. — запротестовал я.

— К тому же крестить второй раз нельзя, — добавил Заморов.

— Жалко, — разочарованно протянул Илья.

— Пойдем смотреть калитки! — вспомнил Генка, и как ужаленный, бросился к выходу.

Мы с Генкой решили проверить его теорию про неожиданные калитки, и посмотреть, как с ними обстоят дела у друзей. Выяснилось, что у Шамонкиных также есть странные калитки, которыми почти никогда не пользуются.

В середине сада, сейчас еще голого и невзрачного, находилась деревянная постройка — свечной завод для делания сальных свеч. Сейчас, в начале весны, он работал, и от постройки тянулся несильный, но неприятный запах вытапливаемого сала. Максим Шамонкин, высоченный и широченный мужчина, уже в летах, вместе с такими же крупными сыновьями — старшими братьями Ильи — работал не покладая рук. Я представил своего друга через несколько лет: колоритный будет поп.

— Генка, — обратился к Генке громогласный Максим Шамонкнин, — скажи отцу, пусть у меня свечи берут, а не у этих Русановых. Вот, бери, пусть испытают.

Он вручил Заморышу завернутый в упаковочную бумагу фунт граненых пятериковых сальных свеч. Русановы жили дальше по улице, в каменном двухэтажном доме прямо против церкви Николы-на-Посаде, также почему-то называемой Николы Мокрого. Семейство купцов Русановых отличалось крайней неуживчивостью и склочностью, но зато у них была каменная лавка в Гостином дворе на Нижней площади, и все знали русановские свечи. За жалобы на половину Ломокны одного из Русановых, кажется, деда нынешнего хозяина дома, даже сослали в Сибирь, где он и помер.