— Зомби! Зомби! — визжал радостный детский голосок моей, кажется, сестры. — Мама, мы же пойдем смотреть зомби?! А можно я их покормлю?! Ну пожа-а-алуйста!

А я сидел, пришибленный, вылупившись на эту картину маслом, и пытался сообразить, кто я такой. Мне снилось, что я ребенок, и что никакой сестры у меня нет, и что своих родителей я никогда не знал. И вот я в каком-то тренировочном лагере: подъем в пять утра, я просыпался на верхней полке двухэтажной грубо сколоченной кровати от криков нашего командира, и начинался бесконечный день упражнений, разминок, бега с препятствиями, драк с другими такими же злыми мальчишками — с оружием, без оружия, с помощью чего-то странного… Не знаю, как это назвать: волшебство?

— Ваня, вставай, зомби! — радостно кричала мне в ухо Маша. — Вставай, соня! Братик, как можно валяться в такой день?!

И начала тормошить меня, а я, не успевая вспомнить что-то важное из своего сна, уставился на нее сердитым взглядом.

— Ваня, зомби, мы идем кормить зомби! — не унималась эта пигалица.

Неделю, как мне снился странный сон, отчего я встаю разбитым и невыспавшимся. А сегодня вообще ни свет ни заря разбудили криками про этих треклятых зомби. Или это не один сон, а разные, просто в них происходит всё примерно одно и то же? Не знаю, всё время ускользает что-то. И почему он так привязался ко мне? Я рассказал маме про свои сны, и она стала на ночь мазать мне лоб святым маслом, но это как будто совсем не помогло.

У нас в Ломокне раз в год по весне вылавливают кучу зомби, когда наступает паводок и сквозь трескающийся лед на Смокве-реке начинают вылазить мертвяки. Детей тогда держат по домам, а мужики разбиваются на группы, берут дубинки, мечи, вилы, ружья — кто во что горазд — и неделю дежурят, сменяя друг друга. Я тоже рвался ловить зомби, но еще мал, видите ли — «вот будет тебе двенадцать, тогда пойдешь, но только смотреть, перенимать науку». Еще три года! Но я обязательно на следующий год вырвусь и хоть одним глазком издалеча посмотрю на это представление.

Зато я в этом году самым первым заметил раннего мертвяка. Было это ровно неделю назад.

Проснулся в холодном поту (так и узнал, что это выражение означает). Смотрел вокруг и не понимал, где я и что я. Комната, в комнате две кровати — на одной я сидел и глаза таращил, на другой какая-то девчушка спала, лет пяти. Сквозь тусклое стекло пробивался рассвет, а я не понимал, где длинный зал, где двухъярусные кровати, почему командир не разбудил на рассвете. И тут понял, что это был сон. Странный сон, такой яркий, будто и правда я там был… Понял, что девчонка на соседней кровати — моя сестра, а в другой комнате спят родители.

Встал, поправил одеяло у Машки, погрелся у остывающей печи — видать, батя ночью подтапливал, а то бы совсем холодная уже была, оделся и пошел куда глаза глядят. Когда подходил к торгу, там уже полно народа всякого было, сегодня четверток — день торговый на нашей Нижней площади. Крестьяне с окрестных деревень съехались на своих лошаденках, запряженных телегами с разным товаром. Сам не заметил, как дошел до Смокварецкого моста. Еще холодно, но робкое солнышко уже будто по-весеннему начинало пригревать. И новый запах, тоже будто весенний сквозь зимнюю стужу.

Пошел по льду, я легкий, меня выдержит. Разбежался, прокатился по белому покрывалу, упал. Как хорошо! И тут заметил, как в каком-то аршине от меня вспучивается и трещит лед. И всё так медленно, медленно, медленно, что я сам себе думаю — дай-ка гляну поближе — интересно же, что там такое. Ну и подошел поближе. Будто река дышит — то есть хруст, то нету, и лед то поднимается, то обратно опускается, будто и не было ничего. И совсем всё затихло — вот скука!

Добежал до берега, нашел палку побольше — и обратно. Уж я бил, ковырял, стучал в том месте, аж весь взмок, скинул с себя тулупчик. Опять начала речка дышать, и прямо в том месте, где я бил. Вот думаю — пошли дела кое-как, сейчас докопаюсь. Опять бил, стучал, как ломом размахивался. Опять умаялся, и встал, опершись на палку. И тут, безо всякого «вздыхания» рука сквозь лед пробилась и схватила меня за левую ногу.

Я заорал что есть мочи, и давай бить по этой руке, а она меня не отпускает, всё держит, да корябает, и пытается выше и выше схватить, к себе всё подтаскивает. А я бью палкой и ору, что есть мочи. И по руке этой, и по своей ноге — не разберешь. Всё тянет, не отпускает, я давай другой ногой ее сбивать, и вроде начало получаться — уже и до валенка сбил эту руку. А потом и вовсе рука дернулась и оставила меня без обувки, но я-то освободился!

Побежал со всей мочи оттуда, и ору: «Зомби! Мертвяки! Первенец народился!» — и всё палкой размахиваю. Всю Владимирскую улицу всполошил, что круто вверх от Смокварецкого моста поднимается, а потом и Нижнюю площадь переорал, пока не сорвал голос. И сам не заметил, что бежал без тулупа да без одного валенка. Торг весь как ураганом смело. Полиция побежала на речку, крестьяне, особенно из Рорбенево, что через Смоква-реку, быстрей ветра полетели со своими телегами, чтобы успеть домой вернуться. Ведь если первый мертвяк пошел, то всё — седмицу житья не будет. Местный народ по городу побежал весть разносить да в команды собираться.

Площадь уже пустеть начала, а я всё кричал, как оглашенный. От подзатыльника в себя пришел. Это наш батюшка Спиридон меня благословил.

— Что разорался, окаянный?! — и уставился на меня.

— Так ведь зомби! — отвечал я.

— И что — не видишь — уже все поняли. Или до глухих докричаться хочешь? Имеющие уши уже услышали.

— Так это… А вообще да, конечно, вы правы.

— Палка тебе зачем? Мертвяков бить? — с прищуром спросил поп.

— Уж я его поколотил! Обратно в Смоква-реку загнал! — ответил с гордостью.

— А это что такое?! — воскликнул священник и показал на мою ногу.

Только сейчас я заметил, что штанина на левой ноге у меня разодрана и окровавлена. Пришла боль. Видать, это от холода не так больно было. Но вот заметил — и тут же аж пошатнулся.

— Откуда рана? — спросил Спиридон, а сам в глаза мне смотрит.

— Так, пока бежал, об кусты…

Опять подзатыльник, да посильнее, чем прежде, так, что я на землю свалился. И так обидно стало, что слезы из глаз.

— А ну отвечай, поганец! — навис надо мной священник.

А я плачу, и сквозь слезы:

— Схватил он меня, падаль… Чуть под лед не уволок.

Что тут началось! Я еще больше заплакал от обиды, что расплакался на глазах у людей, а батюшка какую-то телегу остановил, меня туда как мешок закинул, сам тоже забрался, крестьянина, запоздавшего на площади, в оборот взял: «Гони на кладбище!»

На кладбище! Зачем на кладбище? Меня везут хоронить? Почему? Потому что я тоже теперь стану мертвяком? Черт, каким мертвяком — тем, что зомби, и буду ходить, пока меня лопатой по голове не огреют? или просто самым обычным мертвым? Обычным! Мертвым!

Я попытался вырваться, но отец Спиридон крепко держал меня, прижав со всей дури к каким-то мешкам, лежащим в телеге. Я истошно орал, священник подгонял крестьянина, крестьянин, тоже перепугавшись, нещадно нахлестывал лошадей, то и дело подбадривая их благим матом, бедные лошадки летели как орловские скакуны по Алексеевской улице, а ломокненский народ успевал только уворачиваться от бешено скользящей телеги, так и норовившей прокатиться по какому-нибудь зеваке.

С Алексеевской на Кузнецкую, поворот на Семеновскую, оттуда на Петропавловскую — и вот телега влетает полузакрытые ворота Петропавловского кладбища, снося их с петель. Крестьянин пытался изо всех сил тормозить, лошади шли вразнос, телегу занесло и она перевернулась на бок. Я выкатился из телеги, а когда остановился, перед моими глазами возник деревянный крест с надписью «Вечная память».

— А-а-а-а!

Новый подзатыльник привел меня в чувство, батюшка вздернул меня на ноги, но я упал — на ногу невозможно было ступить. Пока мы неслись через весь город, нога болела всё больше, и вот теперь я кричал, опершись на нее, и от падения спас Спиридон, подхватив меня на руки и таща в церковь. «Уф, не в могилу, — облегченно подумал я, изображая из себя мешок, — конечно, сначала отпевать». Попытался вырваться, но священник необычайно крепкий мужик, даром, что кадилом машет целыми днями.