Когда резолюция была принята, социал-демократы — человек двадцать пять — покинули съезд. Молчаливое презрение сопровождало их уход, который напоминал трусливое бегство. Около четырехсот делегатов остались на своих местах.

На следующий день напряженнейшим вопросом на съезде стало разъяснение и разграничение профсоюзных задач. Несколько оживленных выступлений о классовых взаимоотношениях и рабочем движении в других странах указали собравшимся ту дорогу, которой должны идти в дальнейшем развитии профсоюзы.

Единодушно взметнулись сотни рук. Казалось, будто съезд достиг своей высшей точки. Однако напряжение еще более поднялось, когда следующий оратор, рассматривая предпосылки организации рабочего класса, неизбежно коснулся вопроса мира. Если в рабочих рядах ожидали от съезда решающего слова, то именно в вопросе мира. И съезд это слово высказал, хотя оно и оказалось запретным.

Едва оратор успел высказать мысль о необходимости достижения мира, как присутствующий дежурный офицер объявил, что он вынужден, по приказу министра внутренних дел, закрыть съезд. Собравшиеся встретили это известие глубоким молчанием. Наконец Конрад, который находился за председательским столом, прервал это вынужденное молчание. «Съезд сам продолжит свою работу!» — поднявшись, воскликнул он и обратился к делегатам, которые тоже встали, со следующими словами:

— Товарищи! Сейчас вы услышали один удивительный приказ, который отдал социал-демократический министр внутренних дел. Можете ли вы теперь сомневаться, что у нас процветает антирабочая диктатура? Можете ли вы сомневаться, что эту диктатуру поддерживают социал-демократы, которые на самом деле должны быть представителями рабочих? Они должны бы находиться с нами, должны бы прислушиваться к нашим пожеланиям и словам, но они против нас, они угрожают нам военной силой. Но что мы сделали? Может быть, мы враги народа? Нет, мы собрались, чтобы во имя лучшего будущего трудового народа отыскать выход из тупика, в который завела нас бессмысленная война. В этой войне Эстонская республика превратилась в орудие капитала союзных государств и реакции, которая хочет уничтожить Советскую Россию и восстановить Россию в прежних границах. Ради чужих интересов и собственного уничтожения Эстония должна жертвовать кровавому Молоху своих сынов и свое достояние. Можем ли мы, представители трудового народа, смотреть хладнокровно на такое принужденное самоубийство? Нет, наш долг открыто и смело сказать, что продолжение войны — непростительное преступление против страны и народа. А если сказать это нам запрещают, мы на такой запрет не должны обращать внимания, тем громче должен звучать наш голос. Мы выражаем наше недовольство диктатурой, которая унижает трудовой народ. Мы во всеуслышание обращаемся ко всем, всем и всем, что собрались тут с самыми чистыми и лучшими пожеланиями, но нам не позволяют свободно выразить свое мнение. Делегаты, я требую от вас, чтобы вы остались на своих местах и сказали свое решающее слово в вопросе мира, слово, которое от вас ждет весь трудовой народ.

Бурные аплодисменты были ответом на выступление Конрада. И съезд, полный решимости и подъема, продолжал свою работу. Вооруженные сыщики и солдаты уже врывались в зал, когда какой-то товарищ, которого я не знала, вскочил с места, произнес короткую вдохновляющую речь и прочитал резолюцию о прекращении войны. Резолюция была принята единогласно.

Возгласами «Долой войну! Долой палачей народа!» и звуками «Интернационала» закончилась работа съезда. Она закончилась под штыками, потому что вооруженные шпики и солдаты ворвались в зал и приказали всем оставаться на местах. Я еще раз увидела своих врагов: Мяяркасся, бывшего председателя Центрального совета, Кусту Убалехта, которые приближались к нам, словно надменные победители. И увидела еще кого-то, о существовании которого я уже забыла: Теодора Веэма. Затем меня оттащили от Конрада, спокойствие которого ободряло меня, его объявили арестованным, и я потеряла сознание.

Я очнулась в каком-то пустом помещении, полулежа на скамейке. Надо мной склонилось широкое, сосредоточенное лицо Теодора Веэма.

— Что вы со мной сделали? Где я? — испуганно вскочив, крикнула я.

— Ничего плохого я вам не сделал, — успокоил Веэм и взял меня за руку. — Вы потеряли сознание, я вынес вас из этой суматохи, вот и все.

— Где Конрад? Пустите меня к нему!

Теодор Веэм покачал головой.

— По-моему, он больше никогда не вернется. Как я слышал, его вместе с другими вышлют в Россию.

— Почему? Что он сделал?

— Этого я точно не знаю, но думаю, что он выступил против существующих законов.

— И эти законы позволяют выслать его, оторвать от родины, семьи, от всего, что ему дорого? Нет, нет, это несправедливость и насилие, этого не должно быть. Конрад не преступник, чтобы с ним так обходиться. Он добрый человек, среди вас нет никого достойнее его. Где Конрад?

Теодор Веэм пожал плечами:

— Его здесь нет. И помочь вам я никак не могу. Закон есть закон, и все мы обязаны подчиняться ему.

— Нет, это уже не закон, вот что я скажу. Какой это закон, если он защищает лишь богатых и сильных и совсем не заботится о тех, у кого нет состояния или силы. Какой это закон, если он позволяет арестовывать рабочих и высылать их только за то, что они высказывают свои мысли и требуют мира.

Я не могла сдерживаться. Я залилась слезами и плакала как ребенок. Не хотелось плакать перед этим чужим человеком, но слезы катились сами, я не могла их остановить. Теодор Веэм пытался успокоить меня, но его слова лишь прибавляли горечи.

— Ах, и вы не лучше, чем все другие, которые досаждают нам! — наконец крикнула я. — Оставьте меня в покое и позвольте уйти!

Осторожно поддерживая за руку, он провел меня мимо дежурных офицеров.

— А теперь мне нужно уйти, — сказал он, когда мы дошли до первой скамейки на бульваре. — Но если вам когда-нибудь потребуется помощь — может случиться, что вы останетесь совсем одна, — смело обращайтесь ко мне. Я вас не забуду. Вы достойны лучшей жизни, чем та, которая выпала на вашу долю. До свидания.

Он долго и крепко жал мою руку, и у меня не было сил отдернуть ее. Беспредельная усталость наполнила все мое тело, голова болела, ни о чем не хотелось думать. Страшная пустота окружала меня, казалось, я проваливалась в бездонную пропасть.

Не было Конрада… Моя жизнь, мое счастье — ничего больше не было. Солнце не светило, не зеленели деревья, не двигались люди. Затуманенными глазами смотрела я на все. Пропал смысл существования. Зачем мне жить?

Не помню уже, как я провела эти несколько дней, после которых все выяснилось. А когда стало ясно, когда оправдались слухи, что семьдесят шесть делегатов съезда отправлены через фронт в Россию, а Конрада вместе с двадцатью четырьмя товарищами предательски расстреляли где-то за Изборском, меня словно оглушили. Было ощущение, будто по голове ударили чем-то тяжелым и тупым.

Лишь постепенно я стала отчетливо понимать, что произошло. И чем больше я об этом думала, тем сильнее поднимался во мне гнев против тех, по вине которых пали Конрад и двадцать четыре его товарища. Не хотелось верить, что правительство пошло на такое жестокое и подлое убийство, однако я вынуждена была верить: преступление свершилось. И мое чувство справедливости протестовало против правительства, которое осмеливается так расправляться со своими гражданами.

«Оно называет себя демократическим, оно не устает восхвалять свои заслуги и добродетели, однако о чем говорят его дела? Какой народ дал ему власть и право убивать беззащитных рабочих, за какую вину оно расстреляло их? Может, потому, что они говорили о мире, который на пользу всему народу, и совершенно не говорили о применении вооруженной силы против своего врага — буржуазии? Или потому, что правительственные ищейки и провокаторы ожидали от них призыва к бунту, а они на это не пошли? Или, может, потому, что у буржуазии, если бы она не стреляла по рабочим, заржавело бы оружие?»