«Боже милостивый, — снова взывала я, — помоги, дай мне силы, чтобы я опять могла вселить ему веру в счастье, сделай меня и его счастливыми! Он мне сам сказал однажды, что я могу вернуть ему веру в людей, могу вернуть силу воли и способность созидания. Если бы так оно и было, как бы я гордилась собой! Но что, если это не сбудется? Неужели смерть, неужели гибель в безбрежном море жизни, падение в бездонную пропасть? И нет никакого выхода из ее страшной пасти? Я не верю в воскрешение, не верю в перевоплощение через тысячелетия, для моего сознания это неприемлемо».

«Я не ищу бурь, — пыталась я тут же убедить себя, — мне хотелось бы спокойно жить и работать рядом с любимым человеком. И если Конрад на самом деле полюбит меня, то ничего большего себе пожелать я и не хочу. Цель моей жизни будет достигнута, я буду счастлива. Прошлое останется далеко позади, я не смогу забыть того, что было, но я не хочу снова переживать его, думать о нем. Светлым пятном сохранятся в памяти лишь мои отношения с Ханнесом. Бедный Ханнес, он хотел, чтобы я вернула ему веру, надежду, любовь; я не в силах была сделать этого, пусть не огорчается, пусть ищет и найдет другую. Он молодой, сильный, приятный человек. Однажды он сам заявил, что жизнь перед ним открыта, что он достигнет любви, славы, почета. Что ж, пусть ищет, может, и найдет».

Все эти пожелания вертелись в моей голове, мне хотелось поведать их Ханнесу и как-то утешить его, но я не нашла подходящего случая. Был вечер накануне того самого дня, когда мы расстались. Мы оказались на берегу моря возле «Русалки», куда я пошла с Ханнесом. Таинственный полумрак окутывал небо и землю, поодаль шумело открытое море. Время от времени в парке поскрипывали голые деревья, под ними призрачно передвигались лунные тени. Я ощущала загадочность природы, и сама себе казалась пылинкой в мире. Но Ханнес говорил с таким безразличием, что мне было больно слушать его, и я не смогла открыть ему своего сердца.

Однако на следующий день, когда я сказала ему, расставаясь, что вижусь с ним в последний раз, — не было ли слез на его глазах? Мы свыклись друг с другом, даже больше того… Но, по-моему, все же хорошо, что мы разошлись. Ханнес должен был уехать, и я надеялась, что успокоюсь и вскоре все забудется.

В душе я все же была очень благодарна Ханнесу. Он научил меня смотреть на жизнь другими глазами, я страдала, но это было мне наукой.

«Прощай, друг!» — мысленно воскликнула я.

Мне нужно было привести себя в порядок, прибраться в комнате, чтобы встретить дорогого гостя. Вечер мы отпраздновали с Конрадом, и я была совершенно пьяна от вина и любви. Так я выбрала свою судьбу.

И получилось, что с этой самой ночи все свободное время я посвящала только Конраду. Как-то сразу прервались мои дружеские отношения с Ханнесом. Они, по крайней мере внешне, превратились во что-то холодное, даже враждебное. Мы старались не встречаться, и если все же случалось видеться, то ни он, ни я не произносили почти ни слова. Я почему-то не осмеливалась взглянуть на него, но он сверлил меня — я это чувствовала — ледяным, пронизывающим взглядом. И мы расходились каждый своей дорогой. Это было, конечно, притворством: знаю наверняка, что любовь Ханнеса ко мне не угасла, что он с удовольствием поговорил бы со мной, услышал от меня доброе слово. А я сама? Ханнес не был мне неприятен, и, может, отчасти потому, что остро переживала разрыв с ним, я со всей страстностью привязалась к Конраду. Чистосердечно поведала ему о своем прошлом, ожидая понимания и доверия. Он не проронил ни слова, лишь его серьезное лицо стало еще печальнее и задумчивее. И мне причинило боль то, что я увидела его омраченным и страдающим. Но это продолжалось какое-то мгновение, потом он сказал: «Что было, то было, на том и оставим». Он показался мне очень добрым и нежным, и я была благодарна ему…

Хотя Конрад был рядовым революции, он обладал более широким пониманием и более ясным взглядом, чем иная признанная личность. Он считал долгом применять свои способности и умение всюду, где ощущалась нехватка нужных сил, помогать и организовывать везде, где что-то не ладилось, побуждать к действию тех, кто колебался, и предостерегать от неверных шагов чрезмерно увлекающихся. Дни и вечера его уходили на беспрестанные хлопоты, они отдавались комитетам, митингам, нередко и по ночам он думал о завтрашней работе, замышлял планы, прикидывал. Я удивлялась избытку его энергии, и, когда он однажды обронил, что это я разбудила его силы, я готова была ликовать от радости. Но вскоре я стала ревновать его к работе и ощущать страх за него самого.

Я любила смотреть на него, когда он выступал на митингах: лицо его становилось строгим, страстным, щеки пылали. А однажды, когда он говорил о защите революционных завоеваний и вспомнил баррикады, я представила его бездыханным или раненым. Сердце судорожно сжалось. «Нет, Конрад должен жить, во имя своей любви и своего народа. И если его все же ранят (о смерти я не посмела и думать), я хотела бы лечить его, дни и ночи, насколько мне позволит служба, сидеть у его кровати, быть ему сестрой милосердия».

Помню: как-то я сказала Конраду о нашей свадьбе, и он ответил, что раньше лета устроить ее не удастся. Сейчас и без того тысячи забот: революционная борьба требует собранности всех сил. Товарищи и без того уже упрекают его, что он слишком много «возится» с женой. Помню: когда Конрад сказал это, я ощутила горечь. «Значит, «людское мнение» (или, может, «старая любовь»), — стала я тут же размышлять, — для него больше, чем любовь ко мне? Но разве есть какое-нибудь препятствие для любви? По-моему, его не должно быть». Однако стоило Конраду пожелать, чтобы я поселилась у него, и мне стало стыдно. Я не могла пойти — не могла. А хотела. Очень хотела. Но разве любовь, вернее, моя тогдашняя любовь, не была эгоистической? От Конрада я требовала всего, а сама не сумела побороть жалкого ложного стыда.

Вечером, когда Конрад ушел, меня охватило грустное настроение… Вдруг стали волновать слухи, распространявшиеся в городе. Говорили, что немцы уже в Хаапсалу и наступают дальше. Сердце предчувствовало недоброе. Конрад был большевик, и я боялась за него. И мы еще не повенчаны…

Цветы с последней вечеринки: один, красный, — от него, другой, белый, — неизвестно от кого. В комнате холодно. Газеты тепла не давали. Топить ими не хотелось. Появилось желание кому-нибудь написать, с кем-нибудь обменяться мыслями. И я написала Теодору Веэму и Элли Ала, своим знакомым по школе. В другое время я бы им не стала писать, но в тот вечер написала. Сейчас я думаю: толкнуло меня то, что отодвигалась наша свадьба.

Было холодно.

И затем последовали дни, — я назвала бы их счастливейшими в своей жизни, хотя, кроме ощущения счастья, в них было что-то жуткое. Они словно подняли меня на вершину, с которой открывался прекрасный вид, а под ногами зияла пропасть. Голова кружилась от страха, какого-то страха, временами меня бросало в жар, будто проснувшегося — весть о пожаре. И может быть, это пробудило во мне ту злость, которая впоследствии стала всеобъемлющей и безвозвратно привела меня к «бунтарям».

События развивались так, что мечта моя сбылась: я оказалась наедине с Конрадом. Мы нашли себе уютную комнатку в отдельном домике с участком и поселились там. Если бы жизнь шла по-прежнему, нам бы нечего было и желать. Но наутро все изменилось: немцы оккупировали город. Еще в субботу я была на службе, все казалось нормальным. Ходили только слухи: одни говорили, что приближается белая гвардия, другие — что идут немцы. Внешне ничего тревожного не замечалось. Но на сердце было беспокойно. В тот день оно ныло, особенно когда я глядела на Конрада. Однако на работе я веселилась, смеялась, пела, танцевала. Да, я была там последний раз. В понедельник в городе уже хозяйничали немцы.