Флот не вернулся.

Император… Императоры тоже смертны. А тут? Имеет ли это значение? Верховный разворачивал один свиток за другим. И отыскав копию, сверился, убедился, что ни буквы, ни слова не изменено. Да и рисунок остался прежним.

Корабли.

Волны.

Чудовища.

— Я возьму его с собой. И мастер вправду хорош, — он коснулся лаковой пасти, которая раскрылась под кораблями, готовая заглотить их всех. — Да и прочие неплохи, как я вижу. Корми их. Пусть получают вдосталь мяса. И молока с медом.

Унактли поклонился.

— И тепло. Они не должны мерзнуть.

— Вы милосердны.

— Не в том дело, — Верховный скатал свиток, чтобы развернуть другой. — Они знают место. И дело. А если умрут, придется искать новых. И как знать, каковы будут те? У рачительного хозяина рабы едят сытно.

— Благодарю за мудрость, — Унактли согнулся.

— Не стоит. Я и так вижу, что ты рачителен. Просто… — другой свиток лег рядом с первым. Снова гимн. И торжественный, полный славословий. Кому писан?

Надежда мешеков.

Воцарившийся в небесах.

Сын Солнца в доспехах огненных…

И изображен некто, охваченный пламенем. В руке его меч, во второй — щит, воздетый к небесам.

Башня.

Верховный разворачивает старые пергаменты, которые идут мелкими трещинками, что заставляет младшего жреца кривиться в болезненной гримасе. Но Унактли молчит.

А рисунок почти исчез. Линии стерлись, краски облезли.

— Позови мастера, который рисовал это, — Верховный положил оба свитка рядом, сверяясь.

И Унактли исполнил просьбу.

Все-таки умен.

Достаточно умен, чтобы самому не возвращаться в зал. Тень его виднелась где-то там. И стало быть, будет ждать, готовый прийти по первому зову.

Хорошо.

Надо будет взять на заметку. Старательных людей немного, а старательных и толковых и того меньше.

А пришел тот самый старик, который смешивал краски.

— Присядь, — сказал Верховный, указывая на каменную лавку.

И стол, к слову, тоже каменный. Все же донельзя странно это место. Полки вдоль стен, а меж ними вот эти небольшие, но на диво удобные столы. В центре их возвышения, будто нарочно, чтобы масляную лампу было куда поставить.

Или вот свечи.

Лавки вырастают из пола, будто продолжение его. И камень весь гладкий, скользкий даже, словно стекло. Линии мягкие, закругленные.

Верховный провел ладонью.

— Присядь, — повторил он чуть тверже, и раб подчинился.

Стар?

Но насколько? Глаза светлы, выцвели во тьме. И появились на них характерные пятна. Мага позвать? Оно, конечно, не дело тому, кто состоит при божественной крови рабов лечить…

Одежда простая, из грубой ткани, но чистая.

Почти.

На рукавах въелись пятна краски. Да и на коже видны, особенно красной. Сама кожа бледна, как это бывает у людей, которые много времени проводят в темноте.

— Унах, так тебя зовут?

Раб осторожно кивнул.

— Ты давно здесь?

Недолгое раздумье. И две руки. На одной пять пальцев, на другой — два. Стало быть, семь лет. Хороший срок. И выходит, переписывать свитки Унактли начал задолго до того, как наставник его ушел к богам. Что это значит?

Верховный пока не знал. Запомнил.

— Это твой рисунок? — Верховный приподнял свиток.

Кивок.

И палец, тонкий и длинный, с посиневшим, правда, ногтем указывает на второй пергамент, а потом старик и вовсе обводит выцветший кусок.

— Этот рисунок был здесь?

Снова кивок.

— Сейчас он почти исчез.

Верховный поморщился. Тайны тайнами, но язык могли бы и оставить. Сложно расспрашивать того, кто не способен говорить. Хотя…

— Принеси пергамент. И тушь. Кисти. Что еще нужно?

Старик покачал головой.

— Хорошо. Я буду задавать вопросы. Ты, если ответ будет сложным, напишешь его.

Верховному отвесили поклон.

— Были ли под рисунком надписи?

Мгновенье. И нерешительный кивок.

— Но ты их не перенес?

Старик развел руками. А потом потер край пергамента и продемонстрировал пальцы с осевшей на них кожаной крошкой.

— Надпись стерлась? И ты не сумел прочесть её?

Снова кивок.

И Унактли сам приносит чернила, а к ним — тончайшие листы из сушеного тростника. Что ж, пожалуй, сойдет.

— Хорошо, — Верховный махнул. — Ты знаешь, что здесь изображено?

Раб покачал головой и втянул её в плечи.

— Не надо бояться. Я не причиню тебе зла. И не заберу тебя на пирамиду, если тебя это тревожит.

Настороженный взгляд.

Нет, его не хотят оскорбить неверием. Но жизнь раба сложна. Верховный сцепил пальцы, велев себе проявить терпение.

— Тогда скажи, тебе попадались еще рисунки?

Кивок.

И старик поднимает кисть. Его движения обретают ту отточенность, которая достигается многими годами практики. Верховному нравиться смотреть, как кисть осторожно касается поверхности, как идет, оставляя тончайший чернильный след.

У его помощников так не выходит.

Надпись короткая.

«Был лист. Только рисунки».

— И где он?

Пожатие плечами.

И снова кисть продолжает свой путь.

«Мне приносят то, что нужно переписать. Я не знаю, откуда. И не знаю, куда уходят свитки. Был лист. Рисунки».

— Ты его повторил?

Почему это вдруг казалось важным.

Но старик покачал головой.

— Почему?

«Не рисунки. Не сочли важным. Я должен писать слова. Слова важны».

Не всегда. Далеко не всегда.

— Ты помнишь, что было изображено?

Осторожный кивок.

И новый лист, хрупкий, как первый лед. Но старик касается его с трепетом. И кисть меняет. И все повторяется, только сейчас на листе рождаются не линии букв, но нечто большее.

Гора?

Нет, скорее пирамида. С одной стороны. А с другой… разве такое возможно? Словно часть пирамиды приклеили к башне.

— Погоди, — Верховный остановил старика, который вновь потянулся к чернилам. — Я рад, что твоя память до сих пор с тобой. И она нужна мне. Но не здесь. У тебя есть вещи, которые тебе дороги?

Непонимающий взгляд.

— Я заберу тебя. Мне нужно, чтобы ты повторил то, что увидел на том листе. Сможешь?

Кивок. И второй, куда более уверенный. И кисть снова касается листа.

«Внук. Заберите. Пожалуйста».

— Он работает здесь?

Поклон.

— И ты хочешь, чтобы я забрал его? Что он умеет.

Старик молча указал на тушь. Листы. И снова. А потом на рисунки.

— Если он вполовину столь же хорош, как ты, у меня найдется и для него работа. Унактли, конечно, не будет рад… что ж, ничего страшного.

Верховный поднялся. И посмотрев на кипу свитков, позвал:

— Унактли. Этот человек и тот, на кого он покажет, я забираю их. Разрешаю посадить здесь больше рабов. И можешь не отрезать им языки.

Вряд ли там, во внешнем мире, помнят о существовании тайного хранилища. Раз уж сам Верховный о нем забыл.

Забыл, а теперь вспомнил. Он поднял пергамент из тех, что хранили память о временах ушедших. Букв почти не было, да и рисунок стерся. Но все же кое-что можно было различить.

Башня.

Пирамида.

Золотой человек. И небо, с которого падали звезды. Щит в руках. Пламя, щит охватившее. И головы пирамидой. Множество голов.

Достаточно ли этого, чтобы понять?

Глава 15

Миха

Опора моста осталась позади.

То есть, мостом это точно не было, скорее уж и вправду походило на гигантскую антенну или даже несколько, собравшихся воедино.

Но опора осталась позади.

Первая.

А вторая виднелась уже над пропастью. Она уходила в овраг и там, пробив зеленое покрывало колючек, терялась под ним. Вероятно, сама опора являлась естественным продолжением оврага, если уж на деле он из железа. А может, и частью огромной структуры, возведенной Древними. Тогда и кольца эти имели смысл.

Понять бы какой.

Но главное, что по мере приближения ко второй опоре неприятные чувства усилились. И если сперва казалось, что шкура просто чешется, то теперь зуд исходил изнутри, будто под кожу Михе запустили выводок муравьев.